В одном лице (ЛП) - Ирвинг Джон. Страница 115

— И никаких тебе лекарственных коктейлей — вот и отлично! — воскликнул сеньор Бовари. — И у нас тоже нет вируса, если тебе интересно. Признаюсь, я занимался сексом только с твоим отцом, и — за исключением той катастрофической шалости с твоей матерью — твой отец не занимался сексом ни с кем, кроме меня. Скукота, правда? — сказал он, снова улыбаясь. — Я читал твои романы, как, разумеется, и твой отец. И если судить по твоим книгам — что ж, не могу винить твоего отца в том, что он волновался за тебя! Если хоть половина того, о чем ты пишешь, основана на собственном опыте, ты, похоже, спал со всеми подряд!

— С мужчинами и женщинами — да, со всеми подряд — нет! — сказал я, улыбаясь ему в ответ.

— Я спрашиваю только потому, что сам он не спросит. Серьезно, после встречи с отцом у тебя останется такое чувство, что некоторые твои интервью были менее поверхностными, чем то, о чем он тебя спросит или расскажет сам, — предупредил меня сеньор Бовари. — Это не значит, что ему все равно — я не преувеличиваю, когда говорю, что он всегда за тебя переживал, — но такой уж человек твой отец, верит, что в личную жизнь недопустимо вторгаться. Твой отец очень закрытый человек. Я слышал, как он рассказывает что-то о себе, лишь в одном случае.

— А именно? — спросил я.

— Не буду портить тебе представление. Нам все равно уже пора, — сказал сеньор Бовари, глядя на часы.

— Что за представление? — спросил я.

— Послушай, я не исполнитель, я занимаюсь только финансовыми вопросами, — сказал Бовари. — Ты в семье писатель, но твой отец умеет рассказать историю — даже если история всегда одна и та же.

Я последовал за ним, и довольно быстрым шагом мы прошли от Пласа-Майор до Пуэрта-дель-Сол. Видимо, Бовари носил эти особенные сандалии, потому что любил ходить; готов спорить, он обошел пешком весь Мадрид. Он был подтянутым и аккуратным; за ужином он почти ничего не ел и пил только минеральную воду.

Было часов девять-десять вечера, но народу на улицах было полно. Поднимаясь по Монтеро, мы миновали несколько проституток — «девушек на работе», как назвал их Бовари.

Я услышал, как одна из них произнесла слово «guapo».

— Она говорит, что ты красивый, — перевел сеньор Бовари.

— Может, она имела в виду вас, — сказал я; на мой взгляд, он был очень красивым.

— Нет, меня она знает, — ответил Бовари. Он держался очень деловито; господин финансовый распорядитель, подумал я про себя.

Потом мы пересекли Гран-Вия и вошли в Чуэка, миновав знаменитое высотное здание, штаб-квартиру компании «Телефоника».

— У нас есть еще немного времени, — сказал сеньор Бовари, снова посмотрев на часы. Похоже, он подумывал заглянуть еще куда-то (но потом передумал). — На этой улице есть бар медведей, — сказал он, остановившись на углу Орталеса и Калье-де-лас-Инфантас.

— Да, «Хот» — я заходил туда вчера выпить пива, — сказал я.

— Медведи в общем-то ничего, если тебе нравятся пузатые, — сказал Бовари.

— Я ничего не имею против медведей, мне просто нравится пиво, — сказал я. — Я только его и пью.

— А я пью только aqua con gas, — сказал сеньор Бовари, снова мимолетно блеснув улыбкой.

— Минеральную воду с пузырьками, да? — спросил я его.

— Похоже, нам обоим нравятся пузырьки, — ответил мне Бовари; мы двинулись дальше по Орталеса. Я не особенно смотрел по сторонам, но заметил тот ночной клуб с португальским названием — «A Noite».

Когда сеньор Бовари повел меня внутрь, я спросил:

— А, так это тот самый клуб?

— К счастью, нет, — ответил маленький человечек. — Мы просто убиваем время. На здешнее шоу я бы тебя не повел, но тут оно начинается очень поздно. Можно спокойно выпить.

У бара сидели несколько тощих юных геев.

— Зайди ты сюда один, они бы тут же на тебя насели, — сказал мне Бовари. Барная стойка была сделана из черного мрамора или, может, полированного гранита. Пока мы ждали, я выпил пива, а сеньор Бовари — свою aqua con gas.

В клубе имелись выкрашенный в синий цвет танцпол и сцена на возвышении; из-за сцены слышалось пение Синатры. Когда я осторожно использовал в отношении клуба слово «ретро», Бовари ответил только: «И это мягко сказано». Он то и дело поглядывал на часы.

Когда мы снова вышли на Орталеса, было почти одиннадцать вечера; я никогда не видел столько людей на улице. Бовари привел меня к клубу, и я сообразил, что уже проходил мимо него как минимум дважды. Этот клуб на Орталеса, между Калье-де-лас-Инфантас и Сан-Маркос, был очень маленьким, но перед ним уже стояла длинная очередь. Только сейчас я впервые заметил его название. Он назывался «Сеньор Бовари».

— А-а, — сказал я, и Бовари повел меня к служебному входу.

— Мы посмотрим шоу Фрэнни, а потом ты с ним встретишься, — объяснил он. — Если нам повезет, он не заметит тебя до конца представления — или хотя бы почти до конца.

Тощие юные геи, похожие на тех, которых я видел в «A Noite», толклись возле бара, но нам с сеньором Бовари сразу освободили место. На сцене выступала транссексуальная танцовщица — очень достоверная, никакого ретро в ней и в помине не было.

— Бесстыдная приманка для гетеросексуалов, — прошептал мне на ухо Бовари. — А, и может быть, для парней вроде тебя — она в твоем вкусе?

— Да, определенно, — сказал я ему. (И подумал, что лаймово-зеленый свет стробоскопа, освещающий сцену, несколько безвкусен.)

Это был не совсем стриптиз; разумеется, танцовщица сделала пластику груди и явно очень гордилась результатом, но стринги она не сняла. Толпа проводила ее шумными аплодисментами, когда она спустилась со сцены и прошла среди зрителей и мимо барной стойки, все еще в стрингах, держа остальную одежду в руках. Бовари что-то сказал ей по-испански, и она улыбнулась.

— Я сказал ей, что ты наш важный гость и что она определенно в твоем вкусе, — озорно шепнул мне Бовари. Когда я попытался ответить, он прижал к губам указательный палец и прошептал мне: — Я буду твоим переводчиком.

Сначала я подумал, что он в шутку предложил мне услуги переводчика на случай, если я вдруг окажусь в компании транссексуальной танцовщицы, но Бовари имел в виду, что он будет переводить слова моего отца. «Фрэнни! Фрэнни! Фрэнни!» — кричали в толпе.

В ту же секунду, как Фрэнни Дин появился на сцене, раздались восторженные охи и ахи; дело было не только в сверкающем платье с убийственным декольте, но и в том достоинстве, с которым он держался: теперь я понимал, почему дедушка Гарри питал слабость к Уильяму Фрэнсису Дину. На нем был парик — угольно-черная грива с серебряными блестками, в цвет платья. Фальшивая грудь была скромной — небольшой, как и он сам, — и жемчужное ожерелье не выглядело вульгарным; оно мягко поблескивало в бледно-голубом свете. Голубое сияние превратило весь белый цвет на сцене и в зале в жемчужно-серый — даже белоснежную рубашку сеньора Бовари.

— Я расскажу вам небольшую историю, — обратился мой отец к толпе на испанском. — Она не займет много времени, — сказал он с улыбкой; его тонкие сухие пальцы перебирали жемчужины ожерелья. — Может, вы ее уже слышали? — спросил он — а Бовари шепотом переводил мне.

— Si! — хором закричали зрители.

— Простите, — сказал мой отец. — Но это единственная история, которую я знаю. Это повесть моей жизни и единственной любви.

Я уже знал эту историю. Это была та самая история, которую он рассказал мне, когда я выздоравливал от скарлатины — только в ней было больше подробностей, чем я мог запомнить ребенком.

— Представьте, каково это — встретить любовь всей жизни в туалете! — воскликнул Фрэнни Дин. — Мы встретились в гальюне, затопленном морской водой, на корабле, затопленном блевотиной!

— Vómito! — хором повторила толпа.

Я был поражен тем, сколько зрителей уже слышали эту историю; они знали ее наизусть. В зале было много пожилых людей, мужчин и женщин; были и молодые — в основном парни.