Геноцид - Диш Томас Майкл. Страница 16

— Знаете, для похолодания все же должна быть причина. Двуокись углерода, например.

— Она что, определяет цену на яйца? Причем тут это? — съязвил Клэй.

— Это углекислый газ, то самое, что потребляют вместе с водой все растения, и эти, новые, в том числе, такой же смесью питаются. А мы — и вообще все животные — его выделяем. И вот мне кажется, что с тех пор, как появились Растения, прежнее равновесие между углекислым газом, который они потребляют, и тем, который мы выделяем, нарушилось. Они опережают нас. То есть, углекислого газа в атмосфере стало меньше. А он, между прочим, удерживает тепло, сохраняет тепловую энергию солнца, и воздух становится теплее. Значит, чем меньше углекислого газа, тем холоднее и больше снега. Это, разумеется, теория.

— Чертова теория!

— В этом готов согласиться с вами, Клэй, поскольку точно знаю, что не моя. Геологи считают, что это одна из причин возникновения оледенений на Земле.

Андерсон не больно-то верил в геологию, поскольку она во многом шла вразрез с Библией, но если то, что Орвилл говорил про углекислый газ, было правдой, то суровые зимы (а они, несомненно, становились холоднее год от года) вполне могли объясняться именно этим. Только правда это или неправда, а что-то ему в тоне Орвилла не нравилось, здесь было не просто снисходительное высокомерие выпускника колледжа, этакого всезнайки, такого он наслушался от Бадди и давно к этому привык. Ему казалось, что у маленьких лекций о чудесах природы и науки (их было множество) была подспудная цель: довести их всех до отчаяния.

Но этот парень действительно разбирался в науке лучше, чем кто бы то ни было, и невольно, преодолевая внутреннее сопротивление, Андерсон уважал его за это. Не говоря ни о чем другом, Орвилл был в состоянии прервать дурацкий спор Джоэля и Клэя о погоде, и уже только за одно это Андерсон был ему признателен, хоть и невелика, конечно, заслуга.

Пока еще было не так тяжко, как будет в феврале-марте, но все же очень скверно: теснота, шум, нелепые ссоры, вонь, трущиеся тела и истрепанные нервы. Это было ужасно. Почти невыносимо.

Двести пятьдесят человек жили на двух с половиной тысячах квадратных футов, и большая часть этой площади была завалена припасами. Да, прошлой зимой было значительно хуже — в том же помещении народу жило вдвое больше, каждый день кто-нибудь умирал, всю зиму свирепствовала повальная эпидемия простуды, все непрерывно заражались друг от друга. Самые нестойкие, кто не мог больше выдержать, теряли рассудок и уходили в обманчивое тепло январских оттепелей. Бог знает, куда шли они, хохоча и распевая песни. В этом году такого уже не было. К зиме стены уплотнили и прочно укрепили, надежно застраховав их от обрушения, паек в этом году стал не такой отчаянно скудный, как прежде (хотя, конечно, с мясом будет похуже). Но несмотря на все усовершенствования и сравнительное улучшение жизни, такое бытие все-таки было невыносимо, и все это хорошо понимали.

Для Бадди самым невыносимым, худшим из всего, было присутствие такого количества тел. Целыми днями они терлись об него, выставлялись напоказ, а ноздри его изнемогали от тяжелых запахов. И любая из сотни женщин, находившихся в комнате, даже Блоссом, нехитрым жестом или самым безобидным словом будоражили его так, точно всякий раз нажимали на спусковой крючок. И все же, несмотря на неприятности, которые причиняла такая жизнь, ему казалось, что он сидит в кино и перед ним проплывают всего лишь бесплотные миражи. В тесноте общей комнаты ни днем, ни ночью для секса попросту не было места. Его любовная жизнь сводилась к редким эпизодам, когда ему удавалось затащить Мериэнн в холодную уборную возле свинарника. К тому же Мериэнн, будучи уже на седьмом месяце, все время была на грани простуды и редко поощряла его желания.

Днем, когда в комнате было светло, чем бы ни занимался Бадди (а чаще всего он ничего не делал), стоило поднять глаза, и взгляд его падал на Грету. Это мало помогало, но все же она была близко, в каких-нибудь двадцати шагах от него.

Все чаще он ловил себя на том, что ищет утешения в обществе Джереми Орвилла. Орвилл принадлежал к тому типу людей, которых Бадди хорошо знал по университету. Они всегда нравились ему больше, чем он им. Бадди никогда не слышал, чтобы Орвилл рассказывал анекдоты, но когда он говорил, а говорил он непрерывно, Бадди не мог удержаться от смеха. Его речь напоминала разговоры из книг или кинофильмов, а порой походила на болтовню актеров из программы старого Джека Пейера — они умудрялись самые банальные, проходные тексты подавать ну просто уморительно. Орвилл никогда не паясничал, его юмор шел от его взглядов, жизненных установок, от того, как он смотрел на вещи. В его словах сквозила скрытая непочтительность (без излишества, впрочем, так что даже Андерсон ничего не мог возразить), даже косвенная насмешка. Никогда нельзя было сказать, куда он заведет разговор, поэтому остальные — местная деревенщина, простофили вроде Нейла — в беседу предпочитали не ввязываться, но слушали охотно. Бадди заметил, что подражает Орвиллу — использует его словечки, произносит их так же, как он (например, он стал говорить «глубоко» вместо «глыбоко»), принимает и разделяет его идеи.

Он не переставал изумляться, сколько же Орвилл знает. Бадди полагал, что его собственного образования вполне достаточно, чтобы верно судить об образованности других, и знания Орвилла казались ему энциклопедическими. Бадди чувствовал, что попал под такое сильное влияние этого человека, человека старшего по возрасту, что по справедливости можно было назвать его чувства страстной увлеченностью. Временами он почти ревновал его, если, например, Орвиллу случалось заболтаться с Блоссом. Он бы страшно удивился, если бы узнал, что Блоссом испытывала то же чувство, когда Орвилл слишком, с ее точки зрения, долго беседовал с ним. Хотя здесь не было ничего странного: чувства Блоссом объяснялись обычной пылкой детской влюбленностью.

Нейл и тот мог сказать нечто одобрительное по поводу новенького, поскольку однажды Орвилл отвел его в сторону и рассказал целую кучу свеженьких сальных анекдотов.

Охотились поодиночке, рыбачили группами. Нейл был охотником и радовался возможности побыть одному. Но сильнее, чем толкотня и гомон в общей комнате, его раздражало полное отсутствие добычи. Лишь однажды, в тот день, когда улеглась метель, он напал на олений след, тянувшийся вдоль западного поля по свежему снегу. Около четырех миль он шел по следу, от нетерпения спотыкаясь и цепляя ногами за собственные снегоступы. Следы привели к уже подмерзшей кучке пепла. Вокруг нее не было видно никаких следов, старый след обрывался, и все. Нейл громко выругался, потом завыл, даже не отдавая себе в этом отчета. Напряжение немного отпустило.

«Все, охотиться больше незачем», — подумал он, когда к нему вернулась способность соображать.

Он решил, что остаток дня будет отдыхать. Отдыхать… отдыхать! Ха! Надо будет это запомнить. Теперь у него есть своя маленькая тайна от остальных охотников и рыбаков, которые еще не вернулись с промысла.

Так он и сделал — пошел домой, выпил кружку кисловатого, отдающего солодом питья (они называли его чаем) и почувствовал, что его клонит ко сну. Он плохо соображал, на что смотрит, о чем думает (смотрел он на Блоссом и думал тоже о ней), как вдруг послышался такой рев Грейси, какого он прежде не слышал.

Грейси телилась.

Корова издавала звуки, похожие на поросячье хрюканье. Она завалилась на бок и корчилась в грязи. Это был ее первый отел, да и сама она не была крупной. Это сулило большие трудности. Нейл скрутил лассо и набросил ей петлю на шею, но она так металась, что, как он ни старался, но стреножить ее не сумел и бросил эту затею. Элис пыталась ему помочь, хотя он предпочел бы, чтобы на ее месте оказался отец.

Бедняжка Грейси ревела как бык.

Если корова телится больше часа, считайте, что дело пропащее, даже полчаса, и то много. Грейси мучилась и ревела уже полчаса. Она продолжала изгибаться и закидываться, стараясь отделаться от приступов тяжкой боли. Нейл натянул веревку, чтобы унять эти резкие движения.