Геноцид - Диш Томас Майкл. Страница 30

— Почему он сбросил меня сюда? Да потому, милая, что этот подонок убил твоего отца, а я обо всем догадалась и сдуру об этом ляпнула. К тому же он меня и раньше терпеть не мог.

Блоссом не поверила, она говорила, что это нелепо, невозможно. Она заставила Элис рассказать все еще раз, она требовала доказательств и сама же их опровергала. Она вынудила ее, несмотря на все страдания и боль, которые мучили старую женщину, повторить каждую подробность этой страшной истории и все-таки не могла поверить. Да, ее брат во многом виноват, но он не убийца.

— Но разве он не убил меня? — на этот трудный вопрос ответить было нечего.

— Но зачем ему это понадобилось? Зачем убивать человека, который уже и так почти мертвец? Какой в этом смысл? Нет никакого смысла.

— Все из-за тебя, дорогая моя. Блоссом почти физически ощутила, что Чудовище дышит ей в затылок.

— Что вы хотите сказать? — она в гневе схватила Элис за руку. — Что значит «из-за меня»?

— Это значит, что он узнал от отца о его намерении выдать тебя замуж за Орвилла.

— Папа хотел… Не понимаю, чего хотел?..

— Он хотел, чтобы Орвилл остался за старшего вместо него. То есть он не хотел, но понимал, что надо сделать именно так. Но он все тянул, никому не говорил об этом. Это моя вина. Я уговорила его подождать. Мне казалось, он подольше протянет. Никогда бы не подумала…

Элис все говорила и говорила, но Блоссом ее больше не слушала. Так вот что собирался сказать ей отец и все никак не решался. Горе и стыд захлестнули ее — она была неправа по отношению к нему, в последние дни она бросила его одного, наедине со страданиями. А он заботился о ее счастье, о том, чего она и сама так страстно желала! Ах, если бы можно было все вернуть, попросить у него прощения, поблагодарить его! Своими словами Элис словно зажгла свет в доме и вернула отца к жизни.

Но вслед за этими словами Элис произнесла и другие.

— …Так что лучше гляди за ним в оба, — мрачно сказала она, и все мечты разлетелись в прах, — будь осторожна и не вздумай ему доверять. Тебя это касается больше, чем кого бы то ни было.

— О, нет, нет! Вы не поняли — я сама люблю его. И он меня, кажется, тоже.

— Да не об Орвилле речь. Конечно, он любит тебя. Дураку ясно, что любит. Нейла надо остерегаться. Он же не в себе.

Против этого Блоссом возражать не стала. Она-то знала это лучше Элис, хотя до сих пор не осознавала этого так отчетливо.

— И отчасти у него сдвиг из-за тебя.

— Когда остальные узнают, что он сделал… Когда я скажу им… — договаривать было не обязательно. Когда станет известно, что сделал Нейл, его убьют.

— Я потому тебе и говорю, что все может открыться.

— Вы им расскажете сами. Надо вернуться. Сейчас же. Вот так, кладите мне руку на плечо. Элис запротестовала, но Блоссом была неумолима. Старушка была легонькая, и в случае надобности, Блоссом могла нести ее. У Элис вырвался страдальческий крик, и она выдернула руку.

— Нет! Нет, такая боль… Я не могу.

— Тогда я сбегаю за подмогой.

— За какой подмогой? Кто мне может помочь? Врачи? Больница? Кто? Я не смогла вылечить твоего отца от крысиного укуса, а тут… — стон, который был красноречивее всяких слов, прервал ее речь. Блоссом долго молчала, кусая губы. Когда Элис умолкла, она сказала:

— Тогда я буду просто сидеть возле вас.

— И смотреть, как я умираю? На это уйдет много времени. Правда, не больше двух дней, но я все время буду ужасно кричать. Нет, так не годится. Мне от этого лучше не станет, а стеснять будет ужасно. Но кое-что в твоих силах. Если напряжешься немного.

— Что бы ни было, я сделаю.

— Дай слово. — В знак согласия Блоссом сжала ее руку. — Сделай для меня то, что Нейл сделал для твоего отца.

— Убить вас? О, нет, Элис вы не можете просить меня…

— Детка, было время, я тоже такое делала, если меня просили. Кое у кого оснований для таких просьб было поменьше, чем у меня. Инъекция воздуха подкожно, и боли… — на этот раз она пересилила себя и не вскрикнула, — …как не бывало. Блоссом, я тебя умоляю.

— Кто-нибудь может сюда придти. Тогда мы бы сделали носилки.

— О, да — сюда могут придти. Нейл, например. Ты представляешь себе, что он сделает, если узнает, что я еще жива?

— Он не посмеет… — начала она, но тут же поняла, что еще как посмеет.

— Ты должна, милая, ты же мне обещала. Только сначала поцелуй меня. Нет, не так — в губы.

Дрожащими губами Блоссом прижалась к Элис, губы старухи напряглись от усилий, она старалась сдерживать боль.

— Я люблю вас, — прошептала девочка. — Я люблю вас как родную мать.

Простившись, она повторила то, что сделал Нейл. Тело Элис дергалось, инстинктивно сопротивляясь, и Блоссом ослабила нажим.

— Нет! — прохрипела Элис. — Не мучь меня — доведи дело до конца! На сей раз Блоссом не отпускала ее до тех пор, пока не наступила смерть. Стало еще темнее, и Блоссом вдруг послышалось, что сверху кто-то спускается по корню, цепляясь за спутанные ветки. Шлепнувшись в плодовую мякоть, этот кто-то издал громкий и страшный звук. Блоссом знала, как должно выглядеть Чудовище: оно явится в облике Нейла. Она кричала, кричала, кричала…

Чудовище было с топором.

— Возвращайся скорее, — попросила она.

— Хорошо, обещаю. — Бадди наклонился к жене и в темноте (фонарь по распоряжению Нейла оставили возле тела покойного), промазав, поцеловал ее не в губы, а в нос. Она захихикала, как девчонка. В приливе заботливости он дотронулся до пальчика на крошечной ручке сына.

— Я люблю тебя, — сказал он, неизвестно к кому обращаясь, то ли к жене, то ли к младенцу, то ли к обоим, для него это уже не имело значения. Он и сам не знал, кому предназначались эти слова. Ему ясно было одно — несмотря на все кошмары последних месяцев и особенно последнего часа, его собственная жизнь наполнилась таким значением и смыслом, какого не имела долгие-долгие годы. Даже самые мрачные мысли не могли унять надежд, наполнявших его, не могли загасить радостного чувства, пылавшего в душе.

Всегда и вовеки, во дни неисчислимых бедствий и тяжких поражений, презирая отчаяние, машина счастья неустанно крутится и молотит для немногих избранных.

Все-таки Мериэнн сохранила больше трезвости рассудка, чем Бадди, и лучше него оценивала ситуацию. Понимая, что их очарованный островок слишком мал в океане страданий, она пробормотала:

— Как страшно.

— Что? — спросил Бадди. Теперь его внимание переместилось с ручонки на ножку и вновь сосредоточилось на крошечном пальчике Бадди-младшего.

— Я имею в виду Элис. Не понимаю, что это он…

— Он спятил, — ответил Бадди, нехотя переступая заветную черту, отделявшую их островок от окружающей бездны. — Может, она его отбрила. Ты же знаешь, язык у нее был острый. Если он придет в себя, это будет уже кое-что, и мы что-нибудь придумаем. А то ведь, никогда не знаешь, какую пакость он еще выкинет. Орвилл поможет, да найдется же и еще кто-нибудь, кто не побоится рот открыть. Правда, пушка-то у него, а не у нас. А сейчас главное — найти Блоссом.

— Разумеется. Это прежде всего. Я как раз про это и сказала, что страшно.

— Да, это страшно, — согласился он. Раздался голос Нейла, который снова звал его. — Надо идти, — и он двинулся прочь.

— Жаль, что нет фонаря, я хочу разок взглянуть на тебя.

— Ты так говоришь, как будто я уже не вернусь.

— О, нет! Не говори так — даже в шутку. Ты придешь. Придешь, я уверена. Только, Бадди…

— Что, Мериэнн?

— Скажи еще раз.

— Я люблю тебя.

— И я тебя люблю, — а когда он ушел и уже не мог слышать ее, еще добавила: — Я всегда любила тебя.

Вниз, на поиски, отправилось несколько человек. Они отмечали свой путь в лабиринте разветвленных корней тонкой веревкой, сплетенной Мериэнн из волокон извилистых веток. Когда кто-нибудь отходил от группы, он привязывал к общему тросу конец своей собственной веревки, смотанной в отдельный клубок, по ней потом можно было вернуться к главной магистрали, которая вела назад, в клубень, где под негасимым оком фонаря, доступный для всеобщего прощания, лежал Андерсон.