Шерлок от литературы (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна. Страница 5

— А не экстраполируешь ли ты, Мишель, неприязнь к женской логике на суть вопроса? Обвиняя Цветаеву в глупости — не проявляешь ли ты просто мужской снобизм? — сам я наслаждался тем, что после многочасовых бесед с Мишелем, даже соотнося количество слов с количеством мыслей, перестал искать форму их выражения.

Литвинов покачал головой. Он был хмур, выглядел усталым.

— Причём тут снобизм? Что формирует систему ценностей? По логике творческой интеллигенции — только литература. Но литература никого не делает нравственным. Прожжённые негодяи могут восхищаться Достоевским не хуже самых рафинированных моралистов. Сегодня общество объедается открытиями недоступной ему ранее классики и любопытными экспериментами западной литературы, однако именно сейчас вся эта поголовно читающая классиков интеллигенция совершает череду эпохальных гнусностей, и ты не можешь этого не понимать.

— То есть литература и совесть — две вещи несовместные? — я тоже запахнул пальто и поспешил вслед за Мишелем.

Мы купили в гастрономе курицу на ужин и быстро подошли к дому.

— Литература в нашей несчастной стране слишком долго была имитацией духовности в отсутствии веры, подделкой под глубину мысли и суррогатом интеллигентности. Сегодня она должна просто отказаться от своих завышенных мессианских претензий и притязаний на всеведение, — Мишель остановился у порога нашего парадного и зазвенел ключами в кармане. — Сегодня понять книгу уже не легче, чем понять жизнь, но это не следствие глубины. Немало литературных произведений обязаны сегодня своим успехом убожеству мыслей автора, и лишь потому, что они сродни убожеству мыслей публики.

— Итак, поэт в России не больше, чем поэт, а писатель — больше не властитель дум и не инженер человеческих душ? — усмехнулся я, входя за ним в прихожую.

Мишель прошёл на кухню и набрал воды в чайник. Я же включил камин и предложил Литвинову помочь ему с ужином, хотя сегодня была его очередь готовить. Литвинов с благодарностью согласился, и лицо его просветлело.

Он продолжил тему, причём, куда оживлённее, чем раньше.

— Писатель — это просто тот, кому есть, что сказать. Ведь слово — лишь посредник между людьми, и если у одного из них нет той мысли, которую он бы хотел передать с помощью слова, само слово не может компенсировать этот недостаток. Но проблема глубже, она — в отсутствии истинного ума и чести, Юрий. Профессионализм писателя — это владение языком и способность творить миры, построить сюжет. Вот и всё. Но практически все писатели, относящиеся к первому ряду литературного пантеона, к примеру, Пушкин или Достоевский, были не только мастерами формы, но порядочными и умными людьми. Достоевскому было что сказать, его романы — пример совершенно потрясающей концентрированности мысли и вершина морали. Но ум — это то, чему невозможно научиться, а честь не является составляющей писательского профессионализма. Отсюда — кривые разговоры Гамлета с совестью.

— Почему кривые-то? — напрямик спросил я, ставя на плиту сковородку.

— Потому что поэт в России, может, и больше, чем поэт, но баба — всегда баба. Стремления женщины столь естественны и непреложны, что разум кажется ей ненужным, она глуха к его доводам. Мужчина может править миром и стяжать бессмертную славу своей мудростью, но женщина заметит только, что у него запонки не подходят к галстуку.

Тут беседа прервалась. Приготовление пищи — удовольствие, к сожалению, ежедневное. Мы приступили к приготовлению куриного жаркого по-домашнему, разделали курицу, нарезали картофель ломтиками, лук — соломкой, а морковь — кольцами, после чего я обжарил куски курицы до бежево-коричневой корочки и, как только они подрумянились, распределил их ровным слоем на дне большого чугунного казана. Приправив курицу горошком чёрного перца и листом лавра, мы вложили на неё слой моркови, репчатого лука и обжаренный Литвиновым до золотистого цвета картофель, залили всё кипятком из чайника, и отправили казанок на средний стеллаж разогретой духовки.

Понятно, что в это время нами не было сказано ни слова о литературе. Мы говорили о том, что чеснока никогда не бывает чуть-чуть, вспоминали Брийя-Саварена, считавшего, что открытие нового блюда важнее для счастья человечества, чем открытие новой звезды, но Литвинов, как я уже упоминал, гурманом был только на словах, на самом же деле он считал, что жизнь слишком коротка для жареного фазана по-флорентийски.

Теперь Мишель выглядел, однако, порозовевшим и счастливым.

Мы запекали жаркое полчаса, потом приправили его чесноком и рубленой зеленью, аккуратно перемешали деревянной лопаткой и, не прикрывая, опять отправили в духовку на полчаса, а после приступили к дегустации. В это время беседа о Гамлете, Шекспире и совести возобновилась.

— Гамлет, — витийствовал Литвинов, — персонаж в мировой литературе уникальный. Дело в том, что Шекспир правит рукопись Томаса Кида, работавшего по Саксону Грамматику. Отсюда — проступающие следы двойственности, помноженные на многозначность образа и образность английского языка. Образ сложен для понимания, в нём — тысяча трактовок, но Шекспир обязан своим предшественникам не в большей степени, чем Христос — колодцу, из которого была взята вода, превращённая им в вино. И потому давай не растекаться мысью по древу, а просто вдумаемся в смысл написанного. При этом постараемся понять Гамлета — он главный предмет нашего исследования. Итак, имеет ли право совесть упрекать Гамлета? В чём его вина? Понять это можно только в целостности смысла трагедии, а не в трактовке отдельных реплик, которые зачастую — произвол переводчика.

Мишель приоткрыл духовку, вдохнул струящийся оттуда аромат, улыбнулся и продолжил.

— Итак, Гамлет. Изначально перед нами — человек благородный. Есть свидетельства придворных и Офелии. Он, поставленный весьма высоко, с искушением высоты своего положения вполне справляется. Он — любимец знати и черни, все его уважают как превосходного человека. Однако действие начинается для него страшным искусом — видением Отца-призрака и его рассказом. Не надо недооценивать эту гениальную завязку — она рушит для этого человека мир. Его дядя — убийца, мать — жена убийцы, а от него требуют мести.

Следим за героем. Первый помысел этого человека безбожен, но пропорционален силе нанесённого ему удара. Он не хочет жить. Но останавливается. Почему? Вспомните его мотивацию: «О, если бы Всевышний не назвал грехом самоубийство, Боже, Боже…» На этом этапе его действия мотивированы его верой. Он не кончает с собой потому, что верит в Бога, запретившего сводить счёты с жизнью. Хоть помысел есть. Но не хочет жить человек только тогда, когда для него все обесценивается. Для Гамлета действительно всё обесценено. Однако заметь, он не может мстить. Он останавливается в нерешительности. Но это не нерешительность слабости. Это нерешительность святости. Месть — дело гнева, дело греховное. Но разве Гамлет в гневе? Нет. Он брезгливо смотрит на поведение родившей его и самой близкой ему по крови и, узнав об убийстве отца, — испытывает не гнев, а потрясение, но потрясение омерзения, гадливость, точно глядя в лепрозории на гноящиеся зловонные язвы. Хочется уйти, но уничтожать их — не хочется. Но гнева в нем нет. Помнишь? «Ведь у меня и печень голубиная — нет желчи, чтоб возмущаться злом…»

Но именно от него — кроткого и чистого человека — требуют мести. Это нехристианское деяние. Гамлет снова останавливается и высказывает сомнение в истинности сказанного ему призраком. Он не просто полагает, что он прельщён призраком, обманут, заметь подсознательно, внутренне он надеется на это! Это защита души от необходимости совершать невозможное для неё. И Гамлет пытается проверить сказанное — чтобы убедить себя в лживости слов призрака. При этом ему нужно, и он хочет, чтобы это оказалось ложью — тогда его жизнь вернётся в нормальную колею. Он хочет именно этого и потому — медлит. Медлит не из нерешительности, но из мучительного нежелания убивать.

Но устроенный им спектакль в замке неопровержимо доказывает ему и Горацио, что призрак сказал правду. Видение было от Бога, а не от дьявола. Его не обманули и не прельстили. Клавдий — убийца. Это — катастрофа для Гамлета. Гамлет — принц, но Клавдий — король. Король неподсуден, и законных мер, чтобы покарать его, нет. Это тот искус, о котором верующему страшно и думать. Гамлет не может уклониться от выполнения обещания отцу, но преступить заповедь «не убий» тоже не может. Он стоит за спиной Клавдия, когда тот молится, и опускает оружие — снова по вере, ибо не хочет убивать во время молитвы. Дальше ему нужно решить — что делать? Спаси Бог любого от таких искусов. Он мечется, но у него нет выбора — ему нужно убить. Он не хочет.