Дикие розы (СИ) - "duchesse Durand". Страница 178

— Ты упрекаешь меня в том, что я не пришёл к тебе в тюрьму? — спросил генерал.

— И в этом тоже, — Эдмон, наконец, сделал глоток вина. — Я лишь хочу сказать, что начатое нужно доводить до конца. При всём желании добиться моей любви, вы добились лишь моей неприязни.

— И что ты хочешь этим сказать? — напряженно осведомился генерал Д’Эвре.

— Что случись мне покинуть этот свет раньше вас, то ни вы, ни кто либо ещё из этой чудной семьи не получил бы от меня по завещанию ни сантима.

Проговорив последние слова, Эдмон сделал ещё один глоток и, поставив бокал на стол, продолжил, вновь сложив пальцы в шпиль:

— Я здесь, впрочем, не для того, что бы разрушать надежды моих горячо любимых родственников на мое наследство. Я принял решение отправиться на войну и мне нужна ваша помощь.

— И куда ты хочешь отправиться? — спросил генерал, пристально глядя на Эдмона.

— Мне это безразлично. Единственное, что я не хочу — так это сидеть в штабе.

— И чем же я могу тебе помочь? — Д’Эвре пристально взглянул на племянника.

— А вы, дядя, предполагаете, что герцог де Дюран отправится на войну простым солдатом? — вопросом на вопрос ответил Эдмон, усмехаясь.

— А, — протянул генерал, тоже усмехаясь, — хочешь звание. Что ж, естественное желание для такого амбициозного молодого человека как ты, который хочет обезопасить себя.

— Я желаю в бою участвовать, а не наблюдать за ним, — спокойно возразил герцог Дюран, уже, однако, начиная терять терпение.

— Что с вами случилось, господин герцог? — шутливо поинтересовался генерал. — Вы всегда были далеки от патриотизма и действующая армия была последней в списке мест, которые вы хотели посетить.

— Я пересмотрел свои взгляды на некоторые вещи, — неопределенно качнул головой Эдмон. — И на действующую армию в том числе.

— Мне кажется, сейчас самое время сказать правду, дорогой племянник, — Д’Эврэ резко посерьёзнел и даже подался вперед.

— Правду? — Эдмон почти рассмеялся. — Правда, в том, что я хочу умереть. Война — это идеальный способ покончить со своей жизнью с блеском и налётом героизма, благо, война сейчас есть.

Генерал несколько мгновений молча изучал крестника и пришел к выводу, что тот был более чем серьезен с самого начала разговора и теперь даже понял, почему Эдмон так ненавязчиво, но всё же ясно объявил о своей последней воле. Сказать по чести, генерал немало рассчитывал на то, что племянник скончается довольно рано, захлебнувшись в своем неуемном распутстве, и оставит ему несколько сотен тысяч франков, если не всё своё состояние и земли. Поэтому теперь, когда дорогой крестник заявил, что его родные обречены на нищету после его смерти, наступление которой он намерен ускорить, не оставалось ничего, кроме как отговаривать его.

— Ты хоть понимаешь, что такое война? — негромко спросил Д’Эвре, ожидая отрицательного ответа, но вместо этого племянник, намекая на то, что генерал не учувствовал ни в одном сражении, нагло осведомился:

— А вы?

Это было уже слишком. Генерал резко поднялся и вышел из-за стола. Пройдясь взад вперед по кабинету под пристальным взглядом герцога Дюрана, заложив руки за спину и гордо вскинув голову, он, наконец, объявил:

— Ты и сотни подобных тебе юных распутников идеализируют войну, считая, что там они найдут какую-то романтику и хорошеньких маркитанток, готовых задрать юбку перед первым встречным офицером.

— Я ищу смерти, если вы не забыли, — устало напомнил Эдмон. — Если мне будет нужна проститутка, я буду искать её в борделе, а не на войне. И если мне не поможете вы, я обращусь к генералу Лавуазье. Я думаю, он не откажет в чести бывшему любовнику своей жены.

Д’Эвре остановился, в упор взглянув на герцога. Сделать что-либо было уже нельзя: молодой человек вбил себе в голову, что непременно должен оказаться в центре боевых действий. Д’Эвре знал, что смерть на войне — дело случая, а потому племянник может и переживет эту компанию и даже изменит своё отношение к родственникам.

— Хорошо, — решительно проговорил он, возвращаясь за стол. — Маршал де Сент-Арно ищет себе нового адъютанта: предыдущий ссбежал обратно в Париж, когда зашла речь о русских пулях и саблях. Я замолвлю за тебя слово.

Должность адъютанта маршала, пусть даже такого, как де Сент-Арно, казалась генералу наиболее безопасной с точки зрения досягаемости тех самых пуль и сабель, о которых он упомянул. К тому же, было не известно, когда, наконец, армия выдвенется к Крымским берегам и дойдет ли до пуль и сабель дело.

— Когда мне ожидать решения?

— В ближайшие дни.

— Я знал, что мы договоримся, дядя, — Эдмон, улыбаясь, поднялся из кресла и, поклонившись, добавил, — Всего вам наилучшего.

Генерал лишь рассеяно кивнул, наблюдая за тем, как за племянником закрылась тяжёлая дверь кабинета. В кого этот наглец пошёл характером он не знал: Гортензия была ангелом во плоти, а покойный герцог человеком прямым, но не дерзким.

А Эдмон тем временем удивил всю приемную своего крестного ухмылкой, с которой он вышел из его кабинета. Конечно, он бы в жизни не пошёл к Лавуазье, потому как тот поклялся убить его безо всяких промедлений, если только герцог Дюран посмеет к нему явиться, но на Д’Эвре это произвело впечатление. Мелочности и жадности своих родственников Эдмон уже давно не удивлялся, они его лишь забавляли в своём стремлении оговорить друг друга, когда он был выгоден и своей поспешностью, с которой отворачивались от него, когда ему случалось угодить в очередной скандал.

***

Своё обещание генерал Д’Эвре сдержал и действительно предложил своего племянника на роль нового адъютанта. Выставить его в положительном свете он совершенно не старался, да это и не помогло бы — имя Эдмон де Дюран говорило куда лучше, чем любые рекомендации. Впрочем, уполномоченный представитель маршала решил, что если он отдастся войне с той же страстью, что и развлечениям, то из него вполне может выйти толк. А в случае неудачи его всегда можно будет заменить кем-то другим. Одним словом, кандидатура герцога Дюрана была утверждена, и ему было позволено примерить офицерскую форму. Шла она ему невероятно, и красота Эдмона приобретала некоторый холодный, мужественный оттенок.

В «Терру Нуару» он решил не возвращаться, понимая, что, скорее всего, захочет остаться. Однако, чувствуя некоторую, почти неблагодарную, неловкость он, устроившись в своем кабинете с бутылкой «Бордо» в последний раз, написал два письма — Клоду и Иде. Письмо Иде, вопреки его желанию, вышло из-под пера с огромным трудом и оказалось излишне сухим, почти насмешливым и издевательским, словно брошенная в лицо грязь. Попытавшись его переписать, Эдмон сделал ещё хуже и, без сожаления разорвав несколько черновиков, вернулся к первому варианту. Запечатав конверт обычным для себя черным сургучом, который, учитывая обстоятельства его отъезда, выглядел особенно траурно. Письмо Клоду было написано более легко, но и оно, вместо непринужденно-веселого, получилось злым и горьким. Запечатав и это письмо, Дюран позвал дворецкого и вручил ему оба конверта, приказав отправить их, как только он покинет Париж.

Допив бутылку, Эдмон откинулся в кресло и справедливо рассудил, что когда он погибнет, эти письма не будут иметь ни для него, ни для адресатов никакого значения. Последнюю ночь в Париже он провёл на удивление спокойно, принуждая себя не думать ни о чём, кроме предстоящего ему Крестового похода — свою поездку в Крым он предпочитал называть именно так. Отчасти, потому что любил иронию во всем, отчасти, потому что надеялся этим хотя бы немного облегчить этим если не чужую, то свою участь.

Утром, облачившись в черный парадный мундир с золотыми эполетами, пуговицами и аксельбантами, отдав последние распоряжений, касательно багажа, дома и всего прочего, Дюран отправился к своему дяде за последними наставлениями.

Отдав свою визитную карточку секретарю, который кивнул, едва взглянув на неё, Эдмон прошёл в приемную и устроился в одном из кресел в ожидании своей очереди. Теперь, в офицерском мундире, он чувствовал себя ещё более неуютно, так как большинство старших офицеров смотрели на него ещё более пренебрежительно, чем когда он был в строгом сюртуке.