Сдвиг - Кринг Тим. Страница 9

Она знала, что это была за искра. Его сущность. То, что делало его не похожим на всех остальных, с кем ей приходилось сталкиваться за все десять лет с момента приезда в Америку. Она светила и манила, влекла за собой…

Даже когда он закрыл глаза и поцеловал ее, она видела эту искру.

Она потянулась к ней рукой, но та оказалась слишком глубоко у него в голове. Ей придется за ней пойти. Ей пришлось раздвинуть края его зрачка, чтобы протиснуться внутрь, но неожиданно там оказалось гораздо просторнее, чем ей представлялось: она развела руки, но до стенок не доставала. Ее ноги парили в воздухе, и вокруг царила кромешная тьма — только впереди горела искра. На мгновение ее вдруг охватила паника, но еще до того, как испугаться, она вдруг неожиданно услышала его голос.

— Все хорошо.

Она нервно хихикнула, как подросток на фильме ужасов. У искры начали расти конечности, превращая ее из огня в человека. Пылающего человека. Она думала, что испугается, но этого не случилось. Фигура вела ее в глубь Чандлера и не только не внушала никакого страха, ужаса или трепета, а, наоборот, наполняла чувством защищенности. Какой-то даже праведности. Будто Шадрах, Мешах и Абеднего легкомысленно резвятся в огненной печи [10].

Теперь искра начала разрастаться. У нее пропали конечности, она вытягивалась вверх, становясь плоской внизу и по бокам и слегка закругляясь сверху. Сначала она решила, что это надгробный камень, но потом сообразила, что это арочный дверной проем.

Она заглянула туда и увидела книги. Тысячи томов, сложенных в веретенообразные стопки, которые уходили высоко вверх, теряясь в высотах сознания Чандлера. Она думала, что его сущностью, его тайной была искра, но теперь поняла, что та оказалась всего лишь проводником, который доставил ее сюда. А настоящий секрет был спрятан в одном из этих несметных томов, окружавших ее. Клочок бумаги, засунутый между страницами какой-то любимой детской книжки, оказавшейся где-то в самом низу одной из бесчисленных стопок.

Сбоку послышалось смущенное хмыканье.

— Я думал, это выглядит как пещера. Темная, зловещая, с сочащимися сверху каплями, которых не видно.

Чандлер стоял за невысокой стопкой книг, скрывавших его наготу. Она посмотрела на себя и увидела, что тоже была голой и тоже стояла за книгами.

— Судя по всему, ты ученый. — Едва она это произнесла, как вспомнила, что ей рассказывал Моргантхау. Он действительно был ученым, по меньшей мере студентом. Гарвардский институт богословия. — Но почему книги?

Чандлер пожал плечами:

— Наверное, потому, что они надежнее окружающего мира.

— Ты имеешь в виду «политику»? — Наз жестом показала знак кавычек, хотя в данном месте этот жест выглядел явно неуместным.

— У нас в семье это называлось не политикой, а служением. Но мне казалось, что это больше похоже на рабство.

Наз засмеялась.

— И что мы теперь будем делать?

— Не знаю, мне кажется, мы уже это делаем. — Не дав Наз ответить, он снял со стопки перед собой верхнюю книгу и открыл ее. — Посмотри!

Наз искоса бросила взгляд на страницу. Не потому, что ее было трудно разглядеть, а потому, что в это было трудно поверить. Там был номер в мотеле — точнее, кровать, на которой лежали обнаженные Чандлер и Наз, прикрытые одеялом. Но Наз смутило не это. Обзор был отличным благодаря зеркалу над комодом. Как будто она смотрела на себя и Чандлера глазами Моргантхау, чье хриплое дыхание раздавалось в унисон со скрипом кроватных пружин…

Неожиданно все закончилось, Наз снова оказалась в номере. На кровати. Под одеялом. В объятиях Чандлера. Голая.

Вот это путешествие!

Она заглянула в глаза Чандлера.

— Уризен?

Наз не сразу вспомнила о бородатом мужчине на упаковке.

— О нет! — Она боязливо покосилась на зеркало.

Бостон, штат Массачусетс

1 ноября 1963 года

Печальное воркование голубя заставило Чандлера очнуться. Какое-то время он прислушивался к мерному клекоту, дожидаясь, пока не растворятся последние обрывки сна. Ему приснилось, что он снова в доме своей бабки и, будто в западне, сидит за столом во время очередной бесконечной и безвкусной трапезы с этой вздорной старухой во главе. Странным было то, что на месте потемневшего от копоти портрета деда над камином висело прозрачное с одной стороны зеркало, за которым маячил Эдди Логан — надоедливый младший брат его лучшего школьного друга. Но еще более странным было то, что у Эдди в руках была кинокамера. Чандлер не вспоминал об этом ничтожестве лет уже десять. И на кой ему черт понадобилась камера?

Но сон этот был пустяком по сравнению с другим.

Девушка!

Он не мог заставить себя произнести ее имя, чтобы она, подобно Эвридике, не исчезла при первом проявлении внимания. И он сосредоточился на воспоминаниях о ее голосе, глазах, губах. Ее поцелуе. Ее теле. Господи, у него никогда не было таких снов в доме деда. И он никогда не испытывал особого оптимизма при жизни отца.

Перед его глазами возник его образ. Мысли об отце никогда не оставляли его надолго ни днем, ни ночью. Одет в неизменную тройку с безупречными брючными стрелками. Накрахмаленный воротничок, волосы тщательно расчесаны и уложены — полная копия дяди Джимми, будто внешний лоск мог скрыть его полную несостоятельность в жизни. Но одна деталь выбивалась из общей картины, а именно — петля, которая выдернула из пиджака галстук, свисавший с груди, будто передразнивая язык, высунутый изо рта. И последний штрих: клочок бумаги, пришпиленный к пиджаку, как записка учителя к рубашке малыша:

«Puto deus flo».

Изречение императора Веспасиана, произнесенное им перед смертью: «Кажется, я становлюсь богом». Отец опустил первое слово фразы — «vae», которое можно перевести как «увы» или, если угодно, «черт возьми!». Даже перед смертью отец умудрился сделать ошибку.

Чандлер открыл глаза. Комнату заливал яркий свет, отчего все предметы казались особенно четкими: и пачки книг, стоявшие в три ряда вдоль стен, и горки грязной посуды почти такой же высоты в крошечной кухне. Он потянулся к переносице, чтобы узнать, не уснул ли он в очках, но заметил их на прикроватном столике. И все же! Все предметы в его однокомнатной квартирке казались на удивление четкими, как на фотографии. Странно!

Он спрыгнул с кровати, чувствуя необыкновенный прилив энергии. И тут он увидел голубя. Того самого, чье воркование его разбудило. Он сидел на подоконнике открытого окна у мойки и клевал крошки с тарелки.

— Привет, малыш! Не знал, что ты любишь китайскую кухню!

Птица с любопытством скосила на него темный глаз. Тонкие и острые, как заточенный грифель карандаша, когти скребли по подоконнику, серый цвет головы и грудки что-то напоминал ему. Цвет костюма девушки — вот что! Он по-прежнему не произносил ее имени. Даже в мыслях!

Он медленно приблизился к голубю, опасаясь, что тот залетит в комнату. Он тихо с ним разговаривал, но птица, казалось, не обращала на него ни малейшего внимания. До нее оставалось пять футов, три — и вот уже Чандлер стоял возле стола и протягивал руку:

— Не бойся, малыш. Я просто хочу…

Он уже был готов дотронуться до голубя, когда тот поднял голову. И снова посмотрел на него одним глазом. Только на этот раз Чандлер смог заглянуть в него, и ему показалось, что он полетел вниз, будто глаз птицы сделался вдруг бездонным. А внизу из чернильно-черной воды на него смотрело круглое бледное лицо, которое исчезло, едва он в нее плюхнулся.

Наз!

Он услышал звон разбитого стекла и почувствовал резкую боль в руке. Он стоял возле мойки на кухне. Окно было закрыто, стекло в левой створке разбито. По руке текла струйка крови, птицы нигде не было. Однако грязные тарелки, кое-где покрытые плесенью, никуда не делись.

Какое-то время он разглядывал струйку крови, будто ждал, что она тоже окажется галлюцинацией и вот-вот исчезнет. Он ощущал тепло струйки каждым волоском руки, до которого она добиралась, чувствовал, как она давит на сосуды, заставляя их быстрее гнать кровь к ранке. Он смотрел, пока окончательно не убедился, что порез был настоящим, ибо если он настоящий, то и она тоже существовала. И только когда исчезли последние сомнения, он осмелился произнести ее имя вслух.