Козара - Оляча Младен. Страница 57

Стонет раненый, кличет кого-то.

Шоша подбегает к носилкам:

— Тихонько, девушки, осторожнее…

Дрожит в сумраке лес, трепещут стволы.

Я страшно устал, страшно устал… Не спал три ночи. Он встряхивает головой, но она никнет, клонится к земле. Руки его обхватывают шею коня, а тело валится в пропасть, из которой какое-то существо, напоминающее пугало, машет объявлением:

«Йосип Мажар, известный в лесу под кличкой Шоша, до войны унтер-офицер флота, позже — служащий, рожден в 1912 году от отца Николы и матери Марии, бежал в лес летом 1941 года, в первые дни войны Германии с Россией. В случае поимки передать его полицейскому управлению г. Баня Лука за денежное вознаграждение в сто тысяч кун…» [16].

Но вместо страшилища, размахивающего объявлением (неужели узнают, схватят?), возникает высокая сгорбленная женская фигура.

— Шоша, — говорит высокая сгорбленная женщина, — я получила письмо от Ивицы, из тюрьмы. Посмотри, что он пишет: «Милая мама, ты много страдала, и теперь, когда подходит наше время, мы не должны терять самообладания. Будь тверда, как кремень». Будь тверда, как кремень, мама, хочется сказать и Шоше, таящему от матери весть, принесенную усташской газетой: Ивица Мажар, его брат, студент и коммунист, приговорен полевым судом к смерти и расстрелян. Но мать все-таки узнает о смерти сына. «Я займу место Ивицы», — говорит Бошко, старший брат Шоши, а мать плачет, и вокруг нее дети — Шоша, Нада, Драго и Бошко, с которым Шоша когда-то ссорился, называя его мачековцем [17], и гнал из дому.

— Я ищу смятения и бури, — препирается Шоша с огромным жандармом посреди улицы, а вокруг собирается толпа.

Но это уже не улица и не жандарм, это «Черный дом», банялуцкая тюрьма, тысяча девятьсот сорок первый год и апрельская война о Германией. Шоша арестован. Он колотит в дверь и кричит, требуя освобождения, грозит предателям, что им придется ответить.

— Хочу на фронт, бороться!

Надзиратель спрашивает, кому он угрожает.

— Всем, кто держит меня в цепях и не дает добровольцем идти на границу. И ты, стражник, поплатишься за то, что держишь людей под замком.

— Я зарабатываю свой хлеб, — отвечает стражник.

Но это уже не стражник, это офицер на корабле. Корабль плывет по Черному морю, а Шоша — мичман, только что закончивший Морскую торговую академию в Бакаре. Он принес на корабль запрещенные книги, Горького и Ленина, которые тайком читает; он учит русский, английский, итальянский. Офицер хочет просмотреть книги, Шоша не дает. Начинается драка. Офицер получает кулаком в подбородок, а Шоше приходится покинуть корабль и морскую службу. Он возвращается домой, в нужду: отец, Никола, финансовый инспектор, давно умер; Бошко служит механиком в гараже; Драго учится ремеслу; Ивица — в Загребском университете. Шоша не может найти работы, ему стыдно перед матерью, одолеваемой столькими заботами и вынужденной содержать еще и его, безработного сына. Он вступает в общество имени Пелагича [18], декламирует стихи о борьбе, дирижирует хором. Встречается с рабочими из Дрвара [19]. Любит искусство, дружит с актерами, художниками, музыкантами, сочиняет с товарищами песню о банялуцких рабочих, руководит хором, в котором восемьдесят певцов. Его арестуют, бросают в тюрьму. После тюрьмы, не найдя службы, он работает на катке, утрамбовывающем мостовую.

Франковцы насмехаются над ним:

— Эй, водитель, похоже, ты делаешь карьеру!

— Брось каток, садись и занимайся, — говорит ему мать.

Но это уже не мать, это Бранко Словенец, с которым он познакомился в Баня Луке еще до нападения фашистов на Югославию и с которым столько раз говорил о революции, о преобразовании общества, о смысле жизни, о счастье и даже о созвездиях, ибо он увлекся астрономией.

— Верно, товарищ Словенец, я резок, нетерпим, хмур и вспыльчив. У меня больные почки. Легко раздражаюсь и тогда не помню, что говорю, а потом терзаюсь раскаянием. Не выношу канцелярщины. Лучше один день на позициях, среди бойцов, чем сто дней в канцелярии. А что касается моего отношения к Обраду…

— Обиделся, что после гибели Младена командиром отряда назначили его, а не тебя.

— Да, — признается Шоша, вспоминая о партийном собрании, на котором даже товарищу Строгому из областного комитета пришлось говорить о недоразумениях между Шошей и Обрадом.

— Эй, вы там, шевелитесь же, черт возьми! — крикнул он, очнувшись от дремоты. Он увидел вереницу беженских телег, к которым был привязан скот, застрявшую в узком русле лесной дороги, так что девушки и ребята, несшие раненых, должны были остановиться и опустить на землю носилки, ожидая, когда дорога освободится. Но дорога не освобождалась. Она была запружена телегами, коровами, овцами и лошадьми, вокруг которых сновали мужчины, женщины и дети, пытаясь дать проход. В теснине, между сжавшими дорогу обрывами, образовалась такая пробка, что обоз не мог двинуться с места, несмотря на все более яростные крики Шоши, пытавшегося продраться на своем коне сквозь скопище телег, животных и людей.

— Стрелять за это надо, — услышал он чей-то голос.

— Скорей, скорей! — кричал он, боясь, что вот-вот появятся самолеты. Если налетят, устроят тут бойню, подумал он, но, к счастью, самолетов не было, а колонна, наконец, прорвалась сквозь теснину и потекла, увлекая за собой телеги и людей, проходивших по долине Млечаницы из Саставков и Грачаницы.

— Все знают о прорыве, — вслух подумал Шоша, торопясь к голове колонны, в сторону фронта, где его, наверное, ищут и ждут.

— Товарищ Шоша, раненый тебя зовет.

Он обернулся и увидел Эмиру, светловолосую девушку с карабином через плечо. Она подвела его к носилкам. Навстречу ему поднялось лицо, обросшее густой бородой.

— Райко, ты ли это?

— Я, — ответил Райко, пытаясь усмехнуться.

— Мне сказали, что ты погиб. Тяжелая рана?

— Да так…

— Счастливо отделался, — сказала Эмира.

— Товарищ Шоша, зачем вы тащите с собой раненых? — спросил Райко. — С нами вам будет тяжелее. Почему бы вам нас не оставить и, если прорвете фронт…

— Прорвем, — прервал его Шоша.

— Можно и перебить нас, чтобы мы вам не мешали…

— Не говори глупостей, — сказал Шоша с неприятным ощущением, что раненый винит его в происходящем. Но это не так. Раненый смотрит на него кроткими глазами, в которых видна только озабоченность.

— Не волнуйся, Райко, — крикнул он, направляясь дальше. — Мы обязательно пробьемся.

— Там все выжжено, — сказал Райко. — Надежнее всего нам было бы остаться здесь, в лесу.

— Было надежнее, а теперь нет, — возразил Шоша, — теперь нам надо туда, — и он показал на дома в низине, чьи красные кровли, как зрелые ягоды, алели на фоне леса.

Это были Боканы, поселок в долине Млечаницы, вокруг которого собирались толпы раненых и крестьян с телегами, лошадьми, скотом и поклажей.

В ночи вздрогнул лес, вскинулась земля…

В атаку пошли только два батальона, остальные не могли поспеть к назначенному часу. В атаку повалила и толпа крестьян, парней и женщин с топорами и винтовками, взятыми у убитых. В бой кинулась ожесточенная, налившаяся гневом толпа…

От Погледжева до Патрии и Верхнего Еловаца, на фронте протяженностью в десять километров, все грохотало, гремело, ухало. Слышались крики. Призывы. Казалось, что стонут толпы, загнанные в котел.

— Мы должны прорваться, — повторял Шоша, ожидая вестников. Но вестников не было. Лишь гром и грохот.

Лишь грохот, и пламя, и стон, повторяемый эхом.

Вестники не появлялись, а темнота раздирала глаза. Со стороны Боканов, от Млечаницы валили толпы, которых Шоша не мог разглядеть; он слышал скрип, стенания, мычание коров. Время от времени раздавалось ржание коня или блеяние овцы: тоскливое ржание и полное муки блеяние.