Козара - Оляча Младен. Страница 83

Так пошло и дальше. Убийство стало для него забавой.

Когда ему становилось скучно, он, вместо того чтобы развлечься чем-нибудь, отправлялся на охоту за бунтовщиками. Если не удавалось захватить человека с оружием, он хватал старика, женщину или ребенка. Опыт продолжался. Почти все его жертвы подтвердили, что кошка во сто раз сильнее человека.

— Подумайте, ваше преподобие, что случилось! — подбежал к нему Рудольф. — Только что на берегу заключили пари. В толпе оказалась одна беременная женщина. Ее огромный живот бросился в глаза Асиму Рассыльному. Он сказал Мате: «Давай поспорим. Если эта женщина беременна мальчиком, ты ставишь литр ракии, а если девочкой — то я». Мате согласился, но вскоре выяснил, что платить придется ему.

— Как он это выяснил?

— Просто взрезал женщину и убедился, что младенец — мальчик.

— Он варвар, — сказал фра-Августин и снова увидел ту кошку; ему померещилось, что она подпрыгнула и замяукала.

— Ваше преподобие, ваше преподобие! — кричал кто-то. — Помогите, ваше преподобие, если у вас есть сердце, если вы в бога веруете!

— Что случилось, Михайло?

— Ваше преподобие, это же моя мать! — кричал Михайло, прижав к себе маленькую седую старушку, которая стояла, опустив руки, с растрепанными волосами; ее тщедушные плечи дрожали. — Это моя мать, ваше преподобие… Я не позволю, чтобы убили мою мать… — кричал Михайло, в то время как усташи срывали с него оружие и форму.

— Эй, стойте! — крикнул его преподобие, но не для того, чтобы помочь Михайле, которого он почти не видел, но чтобы прогнать из своего сознания кошку, которая скреблась у него в мозгу и не хотела умирать, а все мяукала, съеженная и окровавленная, открывая челюсти и показывая отвратительные зубы.

— Это моя мать, не отдам! — кричал Михайло, обезоруженный и окруженный усташами.

Фра-Августин не видел его. Он слышал только его крики и призывы, но не мог толком разобрать, что он слышит — человеческие вопли или мяуканье той кошки.

— Прикончили мы и его и старушонку, — сказал Асим Рассыльный.

— Они и пикнуть не успели, — добавил Мате Разносчик.

— На здоровье и за упокой их души, — опрокинул стопку Муяга. — Вот вам ваши греко-православные, ваше преподобие. Веру меняют, а душа остается та же: в скотском теле — скотский дух.

Фра-Августин как будто не видел и не слышал Муягу Лавочника, свою правую руку в походе на Козару и первого соратника во всех его начинаниях. К своему изумлению, он не мог отделаться от ощущения, что перед ним не человек, а та кошка, жилистая, свернувшаяся в клубок, окровавленная, в предсмертных конвульсиях.

Все-таки вы могли бы спросить у меня разрешения, — сказал он с усиливающимся ощущением, что стоит перед той кошкой: «В самом деле, с кем я разговариваю? Кто ты, человек или та кошка?».

— Я бы всех сербов, что крестились в нашу веру, отправил вместе с этими вниз по Саве, — сказал Асим Рассыльный.

— Крестились или не крестились, всех бы похватать, — добавил Мате Разносчик.

— Сколько их убито? — спросил Муяга Лавочник.

— Около трех тысяч, побочник.

— А сколько осталось?

— Да немного… Может, шестьдесят наберется.

— Эй, остановитесь! — крикнул вдруг фра-Августин.

Усташи гнали женщину, которая держала за руки двоих детей. Она была измучена, вся в грязи, а может, и в крови. Детей она держала крепко и, похоже, не хотела расставаться с ними.

— Это твои дети? — спросил фра-Августин.

— Мои.

Фра-Августин только сейчас разглядел, что перед ним два мальчика. Со своими длинными, густыми, давно не стриженными волосами, в лохмотьях, они выглядели жалко и убого.

— Чьи вы? — спросил фра-Августин.

— Лазара Бабича, — ответил мальчик постарше.

— А где ваш отец?

— На Козаре, — сказал мальчик.

— Это ваша мать?

— Да, — подтвердили дети.

— Ее мы убьем, а вас оставим в живых, — сказал фра-Августин и схватил за руку старшего мальчика. — Помогите мне! — крикнул он усташам. — Помогите мне увести детей!

Он оторвал от матери старшего, а младшего вырвать не мог. Женщина не отдавала его. Она крепко стискивала руку ребенка, молча сопротивляясь фра-Августину, пока на нее не набросились усташи. Она упала, но ручку ребенка не выпустила. Она выкрикивала имена детей и не хотела сдаваться. Усташ ударил ее ножом. Удар оказался несмертельным. Женщина поднялась и, рыдая, звала сыновей.

— Бошко… Новак… Бошко… Детки мои…

Обливаясь кровью, она упала на землю, а детей уводили все дальше.

Вел их фра-Августин, усташи помогали. Он держал их за руки, как только что держала мать, когда ее гнали к реке. Малыши с плачем вырывались. Старший махал руками, колотил ногами, мотал головой и плакал, а младший во весь голос звал мать.

Почему фра-Августин вырвал их из материнских рук? Почему выбрал из стольких детей именно их? Куда он их ведет?

— Не бойтесь, не плачьте, — утешал он мальчиков. — Я вам ничего не сделаю… Отведу вас домой.

— К кому домой, ваше преподобие?

— К моему брату Габриэлю, — ответил фра-Августин. — Вы, вероятно, не знаете, что у меня есть брат Габриэль и сноха Люция. Мой брат страшно любит детей, а жена у него не рожает. Отведу ребят к нему, к Габриэлю. Он будет страшно рад, потому что наверняка, как и я, в жизни не видал детей красивее. Когда он их увидит, таких хорошеньких, это для него будет, уверяю вас, великий праздник…

Малыши продолжали вырываться, но напрасно. Чужие руки не выпускали их.

Они кричали, но напрасно. Звали мать — напрасно.

Чужие руки стискивали их, чужой голос утихомиривал.

Фра-Августин сиял, точно одержал величайшую победу. Наконец эта проклятая кошка, похоже, исчезла, провалилась в землю и навсегда скрылась под маленьким холмиком, под которым давно зарыта. Больше она не скреблась у него в мозгу. Исчезла, наверно, на вечные времена: проклятая, отвратительная, окровавленная; на вечные времена. Поэтому фра-Августин так ликовал.

— Когда Габриэль увидит мальчиков, он страшно обрадуется. Это будет великий праздник и для него и для Люции, — без конца повторял он, счастливый, что больше не видит эту окаянную кошку. А мальчики продолжали вырываться из его рук.

Они прочесывали лес, ловили крестьян, хватали скот, искали среди беженцев партизан. Целыми днями карабкались по обрывам и склонам, взбирались на вершины гор и ночевали под открытым небом, на траве и листьях, среди необозримого леса. Труднее всего было ночью, в густом мраке, под проливным дождем (лило как из ведра). Он ждал, что на них вот-вот нападут; лес полнился звуками, загадочными и почти нереальными, как во сне. Сначала он принимал их за человеческие голоса, а потом открыл, что это звон и шорох дождевых капель, срывающихся с веток, колеблемых порывами ветра. Еще ни разу ему не приходилось встречаться с этим. Казалось, будто вокруг на расстоянии вытянутой руки во тьме пляшут дьяволы, вампиры и оборотни; и он падает в расстеленную ими сеть, чтобы быть низвергнутым на самое дно ада, бесповоротно исчезнуть…

Съежившись, он представлял себе, какой жалкой была бы смерть во мраке, вдали от родины, на чужбине, посреди глухой ночи, без свидетелей, без рыцарского надгробия; умереть в одиночестве, после того как тебя проткнут ножом, или оглушат молотом, или развалят череп топором. Ему почти осязаемо представлялась именно такая смерть, жалкая и постыдная, как последняя судорога издыхающего пса, которого хозяин волочит на свалку. В такие минуты его осторожность удваивалась: он напрягал слух, широко раскрывал глаза, всматриваясь в непроглядный мрак ночи, и молотил руками по воздуху, словно обнаружив невидимого противника.

Но противника не было. Человеческих голосов не было. Оставалось только шуршание, потрескивание, рокот и свист ветра. А когда он вставал, вытягивал руки и распрямлял тело, болевшее от лежания на твердой земле, ему казалось, что он после страшных мук возвращается из царства мертвых и рождается заново.