Роковой 1945 год - мой побег из русского плена (Доклад от 31 июля 1975 года) - Шрайнер Хуберт. Страница 3

Фрише Нерунг. Восточная Пруссия, май 1945 г. Германские солдаты сдаются в плен Красной Армии.

Солнце уже приближалось к зениту и нещадно жгло нас своими лучами, когда в дверях дома появился комиссар в землисто-коричневой форме, с золотой звездой на фуражке. На безупречном немецком языке (почти без акцента) он умозаключил: «Вы сбежали из транспорта военнопленных. Знаете ведь, что вас ожидает?»

Даже если бы мы этого не знали, нам все живо стало бы ясно. Он указал солдатам на примыкавшую к дому песчаную яму. Один из солдат принес лопату и крикнул нам: «Шталиноргель («Сталинский орган» — так немцы называли советский гвардейский реактивный миномет-«Катюшу» — прим. пер.)! Гитлер капут!»

Между тем, Мартин опустился на колени на ступенях лестницы, ведшей в дом, и начал тихо молиться. Он уже отрешился от всего земного. Я же решил попытаться сделать все, что в моих силах, чтобы избежать уготованной мне участи.

Сначала я показал штамп об увольнении в наших солдатских книжках (который сам проставил в них еще 8 мая). Когда это не помогло, я попытался заболтать русских и стал говорить о тоске по дому и семье, рассказывать о них, подчеркивая при этом, что мы, как и наши противники, всего лишь выполняли наш воинский долг. Я пытался объяснить, что война уже закончилась, говорил о спорте, охоте и о своем ремесле. Но комиссар остановил мой безудержный словесный поток сухим замечанием, то он не может позволить себе возвращением каждого сбежавшего военнопленного в транспорт, из которого он сбежал. Однако и я не сдавался. Решив совершить еще одну попытку спастись, я сделал вид, что засовываю бумажник с солдатской книжкой в задний брючный карман и намеренно уронил его на землю. Все члены нашей семьи — наследственные и заядлые фотографы-любители. Я всегда носил с собой качественные фотографии своих близких, которые теперь в большом количестве выпали из моего бумажника. Солдаты заинтересовались, подобрали их и отдали комиссару фотографию, на которой были запечатлены мои братья и я, музицирующие в квартете с фортепиано. Эта фотография вдруг развязала язык комиссару, дотоле весьма немногословному. Он спросил, что мы играем? Может быть, «Песню Хорста Веселя» или, может быть, Рихарда Вагнера? Я ответил, что в таком составе можно исполнять лишь одно произведение Вагнера — «Лист из альбома». Однако, камерная музыка, продолжал я, есть во всех странах, в том числе и в России. Он поинтересовался, известно ли мне, кто в России сочинял камерную музыку. Я буквально забросал его именами известных мне русских композиторов — Чайковского, Римского-Корсакова, Стравинского, Рахманинова, Мусоргского — и другими именами, пришедшими мне в голову. Я заверил его, что мы хорошо знаем и очень ценим русскую музыку.

Мои знания, сообщенные ему моим возбужденным, запинающимся голосом, явно произвели на него впечатление. Выражение его лица внезапно изменилось, и он сказал почти дружелюбным тоном:

«Сейчас проверим. Я задам Вам три вопроса. Если Вы дадите на них правильный ответ — значит, Вы мне не солгали, и я дам Вам шанс».

Сперва он спросил, могу ли я напеть ему мелодию «Вальса цветов» из балета Чайковского «Щелкунчик». Сюиту из «Щелкунчика» мы дома играли в четыре руки на фортепиано. Я сразу вспомнил мелодию и напел ее, насколько это позволяла моя сдавленная от волнения, пересохшая глотка.

Русский был доволен и задал свой второй вопрос — могу ли я напеть ему мелодию из балета Игоря Стравинского «Жар-птица». У нас дома была сюита из «Жар-птицы» на грампластинках, а финальная тема на рожке уже давно исполнялась в нашей части в качестве сигнала. Я вознамерился насвистеть эту тему, как часто делал это раньше. Однако внутреннее напряжение и нехватка слюны не позволили мне издать ни одного свистящего звука, и я попытался напеть эту тему своим хриплым голосом. Изданные мной звуки никак нельзя было счесть музыкальным шедевром, но были благосклонно приняты комиссаром.

Его третий вопрос оказался самым сложным. Он касался Первого концерта Чайковского для фортепиано с оркестром. Грампластинку с этим произведением брат положил мне на рождественский столик для подарков в 1938 году. Мы часто слушали фрагмент для фортепиано с этой пластинник. И вот теперь я, с мужеством отчаяния, стал выдавливать из себя мелодии, барабанить пальцами по воображаемой клавиатуре пианино, дирижируя воображаемым оркестром, исполняя роль рожков, щипковых инструментов и тарелок. Наконец комиссар, на которого я явно произвел большое впечатление, прекратил этот мрачно-комическое выступление, взяв меня за руку и втащив в дом. Я, в свою очередь, схватил за руку Мартина и втащил его за собой. Внутри комиссар запер входную дверь, указал мне на коридор и исчез в своей комнате. Мы же выбежали через заднюю дверь и, преодолев — то бегом, то ползком! — еще несколько километров, добежали до зарослей кустарника и спрятались там.

Благодаря объединяющей силе музыки, тоненькая ниточка, на которой висела наша жизнь, стала для нас спасительным канатом. С новым мужеством и с новой уверенностью в будущем, мы тем же вечером продолжили наш путь и даже нашли милосердных людей, оказавших нам гостеприимство, но одновременно вновь призвавших нас к осторожности.

В следующее соприкосновение с противником мы вошли лишь по пересечении демаркационной линии близ Каплица в Чехии, оказавшись на этот раз уже на территории, оккупированной американцами. Проявив инстинкт самосохранения и хитрость, присущие преследуемой дичи, мы убедили жующих резинку завоевателей отпустить нас с миром. Мы окончательно почувствовали себя в безопасности (хотя с учетом того, в описываемые дни происходило у нас в стране, до подлинной безопасности было еще далеко!), лишь очутившись на территории Баварии — чуть южнее Драйзесселя — в месте на стыке трех стран. На 16-й день нашей одиссеи мы наконец постучали в дверь дома Мартина в г. Венге. Его младшая дочь, отворившая дверь, не узнала отца и позвала мать.

Кобленц, 1945 г.: Молодой немецкий солдат идет по брошенному на землю национальному флагу в американский лагерь для военнопленных.

После двухдневного отдыха я раздобыл американское разрешение на пользование велосипедом и, огибая крупные населенные пункты, проехал последние 130 километров до своего родного дома на велосипеде. По прошествии еще двух дней моя мать смогла, наконец, заключить в объятия второго из своих четырех мальчиков, вернувшегося домой из плена.

Для меня же завершилось приключение, которое сегодня кажется похожим на сказку, но которое еще много лет преследовало меня в ночных кошмарах.

В районе г.г. Аахена и Эшвайлера. 1945 г.: Бои идут уже на улицах немецких городов и сел. Эта стрелковая часть может рассчитывать лишь только на себя. Солдаты знают, что их уже не увенчают победными лаврами, но выполняют свой долг.

«В Румынии я сам стал свидетелем попыток ликвидировать как можно больше немцев (военнопленных). Там лежат 50 000 германских военнослужащих, в том числе более 20 000 солдат бывшей армии Маккензена времен Первой мировой войны, а остальные — павшие во Второй мировой. Даже в России, где я провел 5 лет военнопленным, мне не приходилось ощущать такой ненависти к немцам. Разумеется, там были и фанатики, но большая часть русского населения была рада, что все кончилось; немецкие военнопленные были превосходными рабочими; нас уважали, мы получали такие же пайки, как и русские (…) За пять лет плена я многое уяснил себе и понял, что русские не «недочеловеки», это Илья Эренбург превратил солдат «Красной Армии» в «недочеловеков» своими подстрекательскими статьями, которые мне тоже доводилось читать».

(«Невероятное» письмо читателя в журнал «Феникс» № 1, 2008 г.)