Люди и формулы (Новеллы об ученых) - Репин Леонид. Страница 12

Полтора года разъезжал Фарадей по странам Европы. Париж, Лион, Рим, Флоренция, Генуя, Неаполь, Женева — что ни город, то норов; столицы совершенно не похожи одна на другую, и города, чем-то неуловимым напоминающие друг друга. Оно было прекрасно, это путешествие, но Фарадею уже нестерпимо хотелось вернуться домой, в лабораторию. Да, конечно, он не терял времени даром — рядом с ним был Дэви, и они подолгу вели беседы о жизни и о науке — и Фарадей потихоньку обогащал свои знания.

И вот он дома. Здесь все по-прежнему. Кажется, все должно измениться за то долгое время, пока его не было — ведь время бежит, но все осталось, как прежде. Те же прожженные кислотой столы лаборатории, те же пробирки и колбы и, кажется, даже те же запахи…

Фарадей с жаром взялся за дело.

Через год после возвращения он публикует свою первую научную статью, читает свои первые лекции. Ему всего двадцать пять, а имя его уже хорошо известно в научных кругах. Он поздно начал, но быстро наверстывал.

Великий физик был еще и выдающимся химиком. Он любил эту науку, в которой таинства реакций свершались скрытно от глаз, и вдруг ярко, почти всегда неожиданно возникал результат: словно наградой за труд, терпение и ожидание являлось вещество, которого минуты назад еще не было…

Фарадей много работал над проблемой сжижения газов. Неустанно экспериментируя, он нашел свой собственный метод, по которому газ можно было обратить в жидкость. Это были красивые опыты, где лед и пламень, повинуясь воле экспериментатора, свершали чудо. Фарадей брал газ и помещал его в толстую, с прочными стенками трубку, изогнутую в виде буквы Г. Потом он нагревал на горелке один конец трубки и охлаждал другой. Давление в трубке поднималось — ведь от нагревания образовывались пары, а в холодном конце трубки эти пары остывали и каплями оседали на стенках. Капли становились крупнее, крупнее, пока под собственной тяжестью не стекали, образуя сжиженный газ. Так Фарадею удалось получить жидкий аммиак, углекислый газ, сероводород. Это было важно, но еще важнее оказался вывод, к которому пришел ученый, проделав серию таких экспериментов: сочетание высокого давления и низкой температуры способно превратить газ в жидкость. Фарадей был первым, кто это сказал. Слова, произнесенные Фарадеем, стали формулой большого открытия.

Так пришел к Фарадею первый крупный успех. О молодом протеже сэра Дэви заговорили как о восходящей звезде, а сам Дэви будто и не рад был успеху своего ученика. Фарадей не понимал, откуда взялась эта отчужденность в их отношениях и почему сэр Дэви вдруг сделался подчеркнуто холоден.

Быть может, он, Фарадей, допустил какую-то оплошность, которая осталась для него незаметной, а для сэра Дэви превратилась во что-то значительное? Или, возможно, сэру Дэви показалось, что его компаньон и ученик не слишком почтителен? Фарадей был еще молод и не очень-то разбирался в слабостях и страстях человеческих. Все оказалось и сложнее и проще.

Дэви крайне ревниво воспринял успех Фарадея. Ему казалось несправедливым, что в этот священный храм, каким он считал свою науку, и служению в котором он отдал всю свою жизнь, вошел совсем еще молодой человек, который недавно только и делал, что переплетал книги. Причем вошел смело, уверенно и сразу же добился успеха. И какого успеха!

Дэви был председателем Королевского общества — высшего научного учреждения Англии. Вряд ли он считал это общество чем-то вроде клуба аристократов, где сообщения и доклады о научных работах перемежались беседами о лошадях и парусных гонках, но то, что Дэви считал Королевское общество обществом избранных, это не вызывает сомнений.

Один человек голосовал против принятия Фарадея в члены Королевского общества. Конечно, этим человеком был сэр Дэви.

Почему Дэви остался в одиночестве — потому ли, что полагал, будто в обществе избранных не место вчерашнему переплетчику? Или, быть может, потому, что не мог смириться с той мыслью, которая давно не давала ему покоя: его ученик, согласившийся чистить платье своего патрона только ради того, чтобы быть к нему ближе, чтобы видеть его и говорить с ним, теперь оказывается на одной с ним ступени.

Нет, Дэви допустить этого не мог. Он вызвал к себе Фарадея и стал его убеждать, что тот должен снять свою кандидатуру. Должен снять сам, иначе это придется сделать ему, сэру Дэви, химику с мировым именем, председателю Королевского общества. Да, конечно, ему эта миссия крайне неприятна, но другого выхода нет: Фарадею рано вступать в члены Королевского общества…

Свидетелей во время этого разговора не было. О нем можно судить лишь по тем немногим записям, которые сохранились в дневнике Фарадея.

Теперь уже никто, никогда не сможет сказать, какими были лица этих двух людей — учителя и ученика, еще недавних друзей, бескорыстно и искренне почитавших друг друга. Теперь можно лишь предполагать, о чем думали эти двое, оставшиеся наедине со своей совестью.

Наверное, это было так: Дэви сидел за столом в своем кабинете — строгий и непреклонный, в черном камзоле, а Фарадей сидел напротив него, мучаясь от чувства обиды и чувства неловкости. Наверное, он сидел прямо, Майкл Фарадей, и вовсе не потому, что жесткий крахмальный воротничок его сорочки не позволял ему опустить голову. Нет. Но потому, что он был всегда горд, честен и справедлив. И он ждал такой же справедливости от своего учителя.

Потом Фарадей поднялся и произнес: «Наверное, сэр Дэви сделает то, что он считает полезным для Королевского общества». Склонив голову, повернулся и вышел.

Эти слова спустя много лет нашли в дневнике Фарадея…

Но Дэви остался верен себе.

Впрочем, и справедливость восторжествовала в тот миг: Фарадей все-таки вступил в высший научный клан.

А что было потом? Как потом жили Дэви и Фарадей? Наверное, после того разговора они перестали встречаться друг с другом — обиженные и уязвленные… Нет. Эти двое вели себя так, словно ничего не случилось. Трудно сказать — было ли искренним такое поведение со стороны Гэмфри Дэви, смирившего свое высокомерие, но Фарадей зла не помнил. Он все простил.

Прошло много лет. Дэви умер. Слава Фарадея давно уже затмила славу его учителя. Что ж, и в этом тоже одна из непременных закономерностей жизни: дети продолжают дело отцов, ученики идут дальше учителей. Но, видно, род Дэви существовал еще и для того, чтобы позаботиться о неприятностях для Фарадея. Сначала эту отнюдь неблагородную миссию добровольно возложила на себя леди Дэви, потом — сэр Гэмфри и позже его брат — доктор Джон Дэви.

Кажется, в чем можно упрекнуть Фарадея — этого тонкого и безукоризненного экспериментатора в работе, кристально честного и скромного человека в его обычной человеческой жизни? Но нет, Джон Дэви нашел, в чем можно упрекнуть Фарадея. В газетах и в книге о своем выдающемся брате — всюду, где только можно, он говорит и пишет о том, что якобы Фарадей обходит молчанием заслуги Гэмфри Дэви, не воздает ему должного.

И это было сказано о человеке, который всегда относился к сэру Дэви не только с огромным почтением, но даже и с преклонением!

Майкл Фарадей никогда не забывал, чем он обязан Дэви. И двадцать лет спустя после смерти Дэви и еще позже Фарадей не раз говорил своему другу химику Дюма: «Да, он был велик, сэр Дэви… Не так ли?» Но в те годы всемирно известному ученому приходилось защищать свое имя от выпадов и обвинений в несправедливости.

Видно, таков удел почти всякого гения: еще при жизни они возвышаются над толпой, и редко кто из их недругов удерживается от соблазна запустить в них тухлым яйцом или гнилым яблоком. Ведь цель так близка и доступна…

Впрочем, история чаще всего воздает и им по заслугам: она сохраняет имена и этих людей, чтобы и о них знали потомки. Знали о том, какую роль им привелось сыграть в жизни гения.

А жизнь гения по имени Майкл Фарадей не была ни приятной, ни легкой. Впрочем, с обычной точки зрения ее вряд ли можно оценивать: да, действительно, Фарадей работал, не щадя ни себя, ни тех, кто ему помогал. Иногда он забывал есть, иногда у него не оставалось времени спать. Но зато он делал любимое дело, и не просто делал, а добивался колоссальных успехов. Так, может, он все-таки был счастлив? Кто знает…