Открывая новые страницы... (Международные вопросы: события и люди) - Попов Н. С.. Страница 40

— Это говорит Сталин, — раздался голос в трубке.

— Какой еще Сталин? — вырвалось у меня.

— Тот самый… — услышал я в ответ и, поняв всю нелепость ситуации, попытался было оправдаться… С тех пор у меня, видите, — нервный тик… на всю жизнь.

Когда же Сталина не было в комнате, возникал иногда стихийный разговор сидевших за столом людей, облеченных фактически ничем не ограниченной властью, немыслимыми правами. Высший элитарный симбиоз демонстрировал в отсутствие хозяина беззаветную ему преданность. Они, казалось, все знают, но все знают неверно. Они редко держатся естественно, словно боятся, что человек в них окажется ниже занимаемого кресла. В общении с людьми они, увы, оказываются куда как менее значительными, чем в кремлевских их кабинетах за огромными казенными столами, в неподвижных дубовых креслах. Беспристрастно и непредвзято наблюдал я эти персонажи высшей номенклатуры, всматривался в них вблизи и с дистанции. На сеансе, который длился не один год. Словом, люди эти в моих глазах являли собой образцы противоречивости и последовательности человеческих существ. Достаточно было уже одного того, что выступали они, как правило, с бумажкой, читая чужие писания, притом не без труда, нередко игнорируя всякие правила грамматики и знаки препинания. Они привыкли нарушать все правила, включая дорожное движение в своих многометровых лимузинах.

Поначалу приходилось удивляться, что многие из них почти ничего не читали. Отечественной литературы не знали. О писателях судили порой по сплетням о них и всякого рода скабрезным слухам. Об иностранных авторах не имели ни малейшего представления. Но невежество не способно примириться с тем, что оно чего-то не постигает. Ограниченность инстинктивно презирает предмет своего непонимания, рисуя его врагом. Стыдно было каждый раз, когда в беседе с иностранными друзьями некоторые из номенклатурной элиты проявляли такое невежество, которое переводить было просто позорно. Нет, не знали они, кажется, как велика бывает польза от чтения книг и мемуаров.

Невольно возникает вопрос: понимал ли все это Сталин, знал ли ближайшее свое окружение? Вне всякого сомнения. Сталин был человеком незаурядным, волевым, прекрасно информированным. В лучшие свои годы, разумеется. Но был он и одаренным лицедеем и дирижером. Великим был он манипулятором. Было бы неверно отрицать, что многие верили ему. Верили, когда еще не знали подлинного Сталина, но и сейчас, когда многое стало известно, все еще остаются люди — немало их, — которые продолжают жить иллюзиями.

Разве не возникает вопрос: как власть — большая или малая — оказывается у людей, не имеющих на то морального права? По каким качествам они выдвигались? Кто их выдвигал и почему? Сталин конечно же тонко разбирался в окружавших его людях. С дистанции минувших лет стало еще яснее. Стоявшие тесным кольцом вокруг вождя лица едва ли ему угрожали. Они для него не были соперниками, ибо во всех отношениях стояли ниже него.

Как-то в одной из встреч, как всегда на подмосковной даче, Мао Цзэдун, с которым мне пришлось сидеть рядом, шепотом спросил меня, почему Сталин смешивает красное и белое вино, а остальные товарищи этого не делают. Я ответил ему, что затрудняюсь объяснить, лучше спросить об этом Сталина. Но Мао Цзэдун решительно возразил, заметив, что это было бы бестактным.

— Что у вас там за нелегальные перешептывания, от кого утаиваете? — раздался голос Сталина у меня за плечом. Каким-то суеверным ужасом отозвались во мне его слова. Вздрогнув от неожиданности, я повернулся к нему лицом, но поймал на себе хищные глаза человека в пенсне.

— Дело в том, что… — начал я.

— Да, именно дело… — бросил Сталин.

— Товарищ Мао Цзэдун интересуется, почему вы смешиваете разные вина, а другие этого не делают, — выпалил я.

— А почему же вы не спрашиваете меня? — старался он пригвоздить меня.

Я давно уже заметил, что он подозревает меня в чем-то, не доверяет.

— Извините, но Мао Цзэдун настаивал этого не делать, считая такое обращение к вам нарушением приличий…

— А вы кого предпочитаете здесь слушать? — не без лукавства спросил меня Сталин, и, улыбнувшись из-под своих усов, хозяин стал объяснять гостю, почему он смешивает вина:

— Это, видите ли, моя давняя привычка. Каждое вино, грузинское в особенности, обладает своим вкусом и ароматом. Соединением красного с белым я как бы обогащаю вкус, а главное — создаю букет, как из пахучих степных цветов.

— Какое же, товарищ Сталин, вино вы предпочитаете, красное или белое? — спросил Мао Цзэдун, для которого виноградное вино было культурой чуждой.

В Китае в последнее время стали производить виноградное вино, да и то лишь на северном полуострове, в городе Циндао, где в свое время обосновалась немецкая колония. Немцы и начали это делать.

— Чаще пользуюсь белым виноградным, но верю в красное, которым как-то, давно это было, во время болезни тифом в ссылке один добрый врач в тюремном госпитале тайком отходил меня малыми дозами красного вина, кажется, испанского. Спас меня от верной смерти. По крайней мере, я в это верю. С тех пор я как-то проникся сознанием его целебности, — задумчиво сказал Сталин.

…И снова особенно остро я почувствовал, что переводчик — это для некоторых сановных лиц автомат, машина, компьютер. Никогда он не должен забывать своей роли. Ему ни на миг не положено отвлекаться или увлекаться доискиваниями истины, ибо он неотвратимо создает ложное о себе представление в глазах самоуверенных фанфаронов, дает повод дурно о нем думать.

А между тем развитие наших отношений с Китаем немыслимо без специалистов, китаеведов, людей, знающих историю и современность великого нашего соседа, духовную жизнь китайского народа. Уместно, думается мне, напомнить, что отечественная наша синология искони славилась не только у себя на родине, но далеко за ее пределами. Достойно сожаления, что в силу конъюнктурных обстоятельств подготовка кадров синологов в нашей стране отнюдь не отвечает нынешним требованиям. Избытка образованных китаистов у нас, увы, не наблюдается. И не только потому, что это связано с огромным трудом и усердием, которые необходимы, в частности, для овладения китайской письменностью — «китайской грамотой». Куда как легче и проще овладеть каким-либо европейским языком и сделать себе служебную карьеру. Причина еще в том, что необходимо государственное отношение к выращиванию китаеведов, людей, хорошо знающих прошлое и настоящее Китая, традиции и обычаи народа, владеющих иероглифической письменностью и живым разговорным языком. Здесь требуются радикальные изменения, такие структурные преобразования, которые бы соответствовали революционной перестройке всей нашей действительности.

Позволю себе привести здесь один из эпизодов, участником которого мне пришлось быть.

Во время пребывания Мао Цзэдуна в Москве в феврале 1950 года наше культурное ведомство решило поближе ознакомить китайских друзей с духовной жизнью столицы. Сочли, что нужно начать с гордости советского балета — «Красного мака» — в Большом театре. Сюжет балета, как известно, связан с жизнью Китая, по крайней мере в этом убеждены авторы и постановщики балета. Для полноты впечатления на спектакль был приглашен сам Глиэр, автор музыки «Красного мака».

По каким-то обстоятельствам — думаю, вовсе не случайным — Мао Цзэдун не смог посетить Большой театр, хотя всем этого хотелось.

Группу китайских друзей возглавил известный идеолог Чэнь Бода. Сидя в ложе для почетных гостей, китайские товарищи проявили повышенный интерес к постановке и постоянно обращались ко мне с различными вопросами, порой довольно деликатными.

— Скажите, а что это за чудище? — внезапно спросил меня Чэнь Бода, когда появился исполнитель роли сутенера в шанхайском ночном заведении.

Я объяснил, как мог, но он не унимался.

— Неужели это страшилище — китаец? И остальные тоже китайцы? Это вы так их себе представляете, такими нас изображаете? И вы, кажется, испытываете радость?

Мне пришлось сказать ему, что у каждого свое зрение, свое видение. И что иностранцам очень трудно исполнять роль китайцев. Приходится гримироваться…