Звезда мореплавателя (Магеллан) - Травинский Владилен Михайлович. Страница 6

Они молчали. Молчал и командор, неотрывно глядя на них с кормовой надстройки «Тринидада». Все сказано, изменить ничего было нельзя и не надо. Только Дуарте, стоя у борта, пытался улыбнуться сестре и отцу, но и у него улыбка не получалась. Все они не знали своей судьбы, как и положено человеку.

Потом командор поднял руку, и прогремел пушечный залп. «Поднять паруса!» — приказал Магеллан. Строй матросов рассыпался, и их мускулистые тела замелькали на мачтах. Остальные корабли вслед за флагманом дали залп и подняли паруса.

А потом отодвинулась стройная белая Севилья, пестрая толпа на берегу, и скрылись за поворотом реки Диего и Беатриса, неподвижно смотревшие вслед нам.

Мы шли вниз по Гвадалквивиру мимо городов и селений, больших, малых и мертвых. Миновали развалины Хуан д'Альфаракса, когда-то большого мавританского города, разрушенного во время реконкисты [27], и вскоре приблизились к замку герцога Медины-Сидоньи и к Сан-Лукару, морской гавани Севильи, откуда отплывал в свое третье путешествие и Колумб. Здесь мы простояли несколько дней, принимая грузы, прибывшие к нам морем. Мы ежедневно служили мессу в церкви Баррамедской Богоматери. Герольд со шлюпки объявил приказ Магеллана: «Ни одна женщина не должна быть допущена на корабль», — и пожелание командора, чтобы каждый член экипажа исповедался и получил отпущение грехов перед выходом в море.

И мы вышли.

Матросы бились об заклад: на севере или на юге станем мы искать пролив через Америку. По моим сведениям, Магеллан собирался на юг, но, признаюсь, я не был в этом уверен: слишком уж обильные домыслы, гуще корабельных снастей, окутали экспедицию.

Матросы с четырех кораблей, следовавших за «Тринидадом», бросились к бортам: куда повернет «Тринидад» — направо или налево?

Магеллан, в одеянии командора ордена Сант-Яго, званием которого вместе с Фалейру наградил его король Карл V, сам стал к штурвалу. Он смотрел в океан.

Береговые скалы стали совсем крохотными на горизонте, солнце перевалило за полдень, а мы все плыли прямо и прямо. Моряки напряженно следили за фигурой капитана. Помню, налетела голубая, с прозеленью волна, шумно окатила нас, облизнула палубу у ног командора. И в этот момент Магеллан круто повернул штурвал.

Вздох облегчения пронесся по кораблю. Мы шли на юг!

Что-то ждет нас?

Я поселился в одной каюте с Дуарте Барбозой.

Оба мы поначалу никаких обязанностей не выполняли. Однако с Дуарте скучать не приходилось. Этот шутник, балагур, сорвиголова был в действительности человеком образованным, опытным моряком и знатоком восточных островов, где прожил много лет. Он прекрасно говорил на малабарском наречии.

Дуарте мог исполнять самые сложные работы или руководить ими_; но время от времени на него находил приступ удальства, и ему обязательно нужно было совершить что-нибудь отчаянное, рискованное. И никогда не изменяло ему чувство грубоватого юмора и добродушие. Нет, я не прав: один раз оно ему изменило, и это стоило нам очень дорого. Но об этом впереди.

Командор знал характер шурина, ценил его сметку, хватку, энергию, но и не прощал сумасбродств.

Мы шли в открытом океане курсом на Канарские острова. Океан был спокоен, легкие сиреневые валы бежали а том же направлении, что и мы, будто соревнуясь с каравеллами. Ровный попутный ветер наполнял наши паруса. Я впервые плыл на испанском корабле.

Нашу экспедицию нельзя было назвать чисто испанской. Испанцев числилось более половины, кроме того, тридцать семь португальцев, более тридцати моих соотечественников-итальянцев, девятнадцать французов, пять фламандцев, несколько немцев, англичан, арабов, греков, негров и бог знает еще кого. Командор ввел в армаде португальскую дисциплину. В то время португальцы малым числом побеждали в Азии большие армии — и не только из-за превосходства в вооружении и свирепости, но благодаря строжайшей дисциплине, сплоченности. В море и в бою их командир считался абсолютным повелителем тела и духа своих солдат. Любое нарушение приказа называлось изменой и каралось жестоко, вплоть до смертной казни. Испанцы не знали столь твердой дисциплины. Ни один из четырех капитанов в нашей армаде не ведал, что надобно делать послезавтра: инструкции он получал лишь в конце дня на завтра. Ежедневно вечером, как повелел Магеллан, каждый корабль армады подходил к «Тринидаду», и вахтенный матрос кричал с мачты: «Да хранит господь вас, сеньор капитан-командир и добрая команда!» — после чего капитан судна получал от Магеллана распоряжения на следующий день.

Перед вахтой матросы и офицеры собирались на палубах для вечерней молитвы. Один из юнг (у нас чаще всего славный Фернандо) зажигал лампу и пел протяжное:

Когда его тонкий вибрирующий голос затихал в океане, по знаку боцмана матросы затягивали «Отче наш» и «Аве, Мария». Их грубые, хриплые голоса низко, но сильно несли в ночь слова молитвы. С искренним чувством славили они господа и святую деву, полагались на их волю и просили быть милостивыми.

Они вообще молились часто и с жаром, крестились десятки раз на дню, все носили амулеты, отягощали себя массой обетов — чего-то не есть, чего-то не пить, чего-то не делать никогда… В придачу они верили во множество примет, и часто какой-нибудь случайный пустяк вызывал уныние или буйную радость у здоровенного, сильного мужчины — у одного из-за того, что попал гребцом на левую, а не на правую, как загадал, сторону шлюпки, у другого потому, что паруса под ветром сначала натянулись на грот, а не на фок-мачте…

Но я напрасно посмеивался над ними. Последующие события сблизили меня с этими простыми работящими людьми, и я понял причину их суеверности.

После вечерней молитвы наступала ночная вахта. Точнее, командор разделил ночь на три части: вахта начала ночи, вахта середины ночи и вахта утренней звезды. Кают с койками тоже было три: одну занимал командор, другую мы с Барбозой, третью кормчий, лекарь и священник. Остальные спали где придется: прямо на палубе, вдоль бортов, в трюме на бочках, в носовой и кормовой надстройках.

По утрам жалко было смотреть на промерзших матросов, завернувшихся в самое невообразимое тряпье, в тяжелом сне распростертых на досках. Если в темноте на них наступали ногами или волна, перехлестнув борт, обливала, им оставалось только ворчать и смиряться.

Едва вставало солнце, над кораблем опять звенел голос Фернандо.

— пел юнга. С этого начинался день Боцманы выдавали суточную норму еды, вина, пресной воды и дров. Пищу для себя и для офицеров матросы, объединяясь в товарищества, готовили на жаровнях, в ведрах, котлах, котелках. Около них кормились и юнги.

Одной из обязанностей юнг было вести счет времени. У нас на кормовой надстройке висели ампольеты — песочные часы. Мелкий, почти белый песок (командор погрузил в запас два мешка такого песка) пересыпался через дырочку из верхней половины часов в нижнюю как раз за полчаса. Тогда юнга переворачивал склянку, и песок опять начинал сыпаться. Юнгу сурово наказывали, если он забывал перевернуть склянку: ведь кормчий мог ошибиться в прокладке курса из-за незнания точного времени.

Фернандо быстро освоился с ампольетами. Он мне рассказывал, что у него развилось какое-то особое «чутье на полчаса»: где бы ни был, чем бы ни занимался на корабле, он внезапно ощущал, что полчаса вот-вот кончатся, и стремглав несся переворачивать склянку.