Собиратель костей - Дашков Андрей Георгиевич. Страница 19

– Конечно, – ответил я после затянувшейся паузы. – Если бы только не проклятая память!.. Она отравляет мою жизнь. Кое-что я должен забыть навсегда.

– Какая наглость! – воскликнул Габриэль. – Какая очаровательная непосредственность! Он ещё ставит мне условия!.. Не волнуйся, мой чувствительный друг, я облегчу твою память на парочку эпизодов. Но и у меня есть условие. – Его глаза потемнели и стали страшными. – Смотри, болван, я не потерплю двойной игры! Или ты до конца со мной, или я тебя сожру!

Это было совершенно излишнее предупреждение. Я и так знал, что ожидает меня в случае моего отступничества. Особенно если учесть, что его последнюю угрозу я воспринял буквально. В нем удивительным образом соединялись жестокость варвара и утончённость эстета.

Искушение попасть в клуб бессмертных за счёт Габриэля было слишком сильным. В конце концов, это в его раке, а не в моей бряцали кости, пригодные для инициации ритуала, – почти совершённый ДЕКАН. Сколько ему уже лет – триста, четыреста? За половину этого срока можно сделать и отдать что угодно, лишь бы увидеть, как подыхают мои смертельные враги. И плюнуть на их могилы. Помочиться на трупы тех, кто отнял у меня все – любовь, родину, отца и мать.

Оказаться в одиночку у конца времён и унаследовать ВСЕ кости – в этом было что-то невыразимо величественное. Именно потому, что не останется никого, кто будет смотреть на это «со стороны». Вот победа, лишённая даже тени дешёвого тщеславия! Абсолютное и законченное одиночество исключало фальшь и лживую оценку. По-настоящему владеет миром тот, кто переживёт всех. Уже-Не-Человек, который увидит крах этой цивилизации, станет свидетелем того, как города превращаются в пыль и дороги прежнего мира поглощаются пустынями…

Если бы я получил неоспоримое доказательство того, что хотя бы призрачная часть меня, моего самосознания просуществует до столь отдалённого будущего, все стало бы намного более простым.

Возьмём, например, произведения искусства. Они потеряли бы всякую ценность. Фетиши нашего кастрированного воображения превратились бы в то, чем они и являются на самом деле, – в куски мрамора, в полуистлевшие холсты, в сочетания вибраций, в переработанную целлюлозу. Их уже не нужно было бы ХРАНИТЬ. Они – лишь скучные спутники последних мгновений. Тяжёлый мешок со скарбом вдруг оказался бы бесполезным. Хуже того – из-за лишнего груза можно опоздать навсегда…

И куда интереснее было бы смотреть на то, как волны смывают следы ног на прибрежном песке, или наблюдать за движением тени по шкале солнечных часов, потому что эта тень в буквальном смысле слова описывала мою жизнь – словно итог всех судеб, прожитых до меня с ужасающей бесцельностью, которая становится очевидной слишком поздно. Ох, чересчур много невысказанных слов и растраченных впустую секунд! Я тонул в них, как в зыбучих песках…

Экипаж остановился. Я открыл дверцу и медленно выбрался наружу. Форма была мне немного великовата – Господин Исповедник изволили отрастить изрядное брюшко. Я ощущал себя плохим актёришкой из захолустного театра, которому поручили сыграть ещё не разученную роль. Впрочем, я был убеждён, что сюжет пошлой пьески остаётся одним и тем же при любых обстоятельствах, но теперь по крайней мере не было проблем с реквизитом. И только из-за присутствия Габриэля я ощущал пугающий холод в напоминание о том, что у меня нет права на ошибку…

Я огляделся. С вершины холма, на котором мы стояли, полуразрушенная станция надземки напоминала разбитый террариум, из которого когда-то пыталась выползти синяя суставчатая змейка поезда, но сдохла по пути. Солнце отражалось и дробилось в осколках битого стекла. Ветер свободно гулял в пожухлой траве. Та издавала глухой шёпот. Пахло старостью лета на излёте, полевыми цветами и прошлогодним тленом…

Справа до самого горизонта простиралась огромная равнина, исчерченная серыми полосками бетона. Края её были обозначены решётчатыми ржавыми монстрами. Несколько аэробусов застыли возле терминалов аэропорта; обломки ещё одного лежали на дальней взлётной полосе. Левее я заметил плотную группу небольших сооружений, терявшихся на фоне ангаров и похожих на россыпь игральных костей со стёртыми лунками. Они примостились возле шоссе, которое когда-то вело в сторону города, а сейчас обрывалось, вонзаясь в густые заросли вездесущей акации. Это были коттеджи и трейлеры – судя по всему, обитаемые.

Травяные лужайки и цветники, разбитые между коттеджами, отличались удивительной чистотой и ухоженностью (с другой стороны, чем ещё заниматься старым девам в перерывах между молитвами?). Территория монастыря была обнесена решётчатой оградой, способной защитить разве что от хищного зверя. Сейчас, в середине дня, все ворота были широко распахнуты, как объятия самой Церкви, готовой принять в своё лоно заблудших детей. Пожалуй, не слишком осторожно, но от чего вообще можно уберечься, если в сердце нет подлинной веры?

Из главных ворот вытекала многолюдная процессия. Те, которые шли впереди, тащили на своих плечах гроб.

Меня охватило нехорошее предчувствие. Скептический взгляд хозяина царапал затылок. Неужели опоздали?! Это означало бы, что нам противостоит не слепой рок, а сознательная сила. Причём взятая из того же источника, откуда черпал Габриэль… Мы забрались внутрь, и карета покатила вниз по склону холма.

Вскоре стала слышна заводная джазовая пьеска, исполняемая не слишком виртуозными, но зато очень старающимися оркестрантами. Старая медь звенела ликующе. Я мигом вообразил себе солнечные зайчики, бьющие во все стороны, а вскоре один из них, отброшенный трубой, действительно ослепил меня на мгновение. Мы остановились на перекрёстке, и похоронная процессия двигалась по перпендикулярной дороге. Я видел сестёр, ритмично вихляющих бёдрами, и приплясывающих музыкантов в белых костюмах не первой свежести. На три четверти оркестр состоял из мужчин.

То, что нравы в «Такоме» не слишком строгие, меня обрадовало, а непринуждённое и всепоглощающее веселье, которому предавались монашки, сознательно ограничившие себя в большинстве утех, даже умиляло. Они так искренне радовались за свою подругу, провожая её на небеса, что нельзя было не поверить: здесь им и впрямь открылось нечто, примиряющее с неизбежной перспективой когда-нибудь снова обрести плоть и кости. Как это было непохоже на похоронные спектакли, разыгрываемые в Боунсвилле под руководством Господ Исповедников и начисто лишённые подлинного чувства!..

Однако меня прежде всего интересовала реакция Габриэля на происходящее. Тот взирал на веселящуюся толпу благосклонно, а на гроб – с профессиональным интересом. Ящик как раз проносили мимо. Он был открыт, и чей-то восковой профиль чётко вырисовывался на фоне глубокой синевы неба.

Кто-то сказал с весёлой завистью: «Надо же – полгода никого не хоронили. А сегодня городские появились. Прилетели, как мухи на дерьмо!» Другой голос ответил: «Счастливчики!» Я не совсем понял, что имелось в виду. Если старая дурацкая примета, что встреча на дороге с покойником – к долгой жизни, то я бы не возражал, а вот фраза насчёт мух и дерьма прозвучала довольно обидно. Впрочем, местных извиняло то, что шторки на окнах экипажа были задёрнуты и снаружи нельзя было разглядеть мой великолепный мундир.

Когда шумный оркестр протанцевал мимо нас, Габриэль больно пнул меня носком сапога под колено и сказал:

– Давай, Санчо, покажи-ка им, на что ты способен!

На самом деле это означало, конечно: «Покажи МНЕ, на что ты способен». Я поправил повязку, прочистил горло и распахнул дверцу.

Моё появление было встречено одобрительным рёвом. Солнце выскользнуло из-за набежавшей тучки, и пуговицы на мундире Исповедника яростно засверкали. Я увидел перед собой загорелые лица людей, проводивших много времени на свежем воздухе. К тому же сейчас они были как бы озарены мистическим светом, проникавшим ОТТУДА через гостеприимно приоткрывшиеся двери смерти, – пока только для одного человека и совсем ненадолго.