Крест и стрела - Мальц Альберт. Страница 45

— Может быть, может быть, — пробормотал Кольберг. — Может, они будут возмущены, а может, и нет. Вы объявите им, что немецкий рабочий, только что награжденный крестом за преданность родине… да ведь это почти наверняка наведет их на разные мысли! Вы, очевидно, убеждены в лояльности наших рабочих, но я — нет. Девять десятых — такие же предатели, как Веглер. Все до единого в душе относятся к нам враждебно.

Кер, а за ним и Кольберг вопросительно взглянули на Баумера. Тот только усмехнулся.

— Может, так, а может, и не так, — сказал он. — Во всяком случае, мы не станем рисковать и не наведем их на разные мысли, как вы выразились.

— Каким же образом?

— Преступление совершил не Веглер, — небрежно пояснил Баумер. — У Веглера воспаление легких. Заболел внезапно. Завтра или послезавтра его отправят в городскую клинику, где ему обеспечат лечение, которого заслуживает такой патриот, как он. А вскоре станет известно, что Веглер умер, бедняга. В конце концов, можно даже устроить гражданскую панихиду по этому мерзавцу.

— А кто же преступник?

— Да конечно же поляк. Тот самый поляк, который работает на ферме, где все и произошло. Это просто, это логично, это правдоподобно. К тому же это уничтожит всякие дружеские чувства, которые могут зародиться у наших немецких рабочих к пленным полякам.

Кольберг и Кер помолчали, обдумывая его слова. Потом Кольберг кратко произнес — Это умно, Баумер, — и налил себе третью чашку кофе. Кер молчал.

— Однако, — продолжал Баумер, — если Керу удастся добыть какие-нибудь сведения, которые мы сумеем выгодно использовать, или если я сегодня добьюсь чего-нибудь от Веглера, мы сможем пересмотреть этот план.

— Как вам угодно, — согласился Кольберг. — Но я думаю, что поляк — идеальный выход из положения. Будь моя воля, я бы повесил его на деревенской площади и согнал бы на это зрелище всех поляков. Я их боюсь. Вы должны крепко держать эту сволочь в узде, Баумер. У каждого из них черная душа предателя. Вот увидите! При первой же возможности на нашей земле появится целая армия партизан.

— Знаете, — с беспокойством сказал Кер, — боюсь, с поляком будет не так-то просто… Я…

— Вы хотите сказать, — перебил его Баумер, — что уже многие знают о Веглере?

Кер подтвердил это кивком.

— Знают человек пять-шесть моих эсэсовцев. Их можно заставить молчать. Знают доктор Цодер и эта женщина, Берта Линг.

— С ней-то я поговорю, — сказал Кер. — Мне все равно придется допрашивать ее еще раз. Но вот рабочие из барака Веглера… Правда, я велел им не болтать, но все же надо будет сделать им внушение.

— И отлично. Соберите их, как только мы вернемся, — сказал Баумер. — А я займусь остальными. О чем тут беспокоиться?

— Пожалуй, не о чем, — подтвердил Кер. — Значит, договорились. Это превосходный план. Поздравляю вас.

Кер лгал. План ему не нравился. И не потому, что казался! ему малоэффективным. Наоборот, в этом смысле трудно было придумать что-нибудь разумнее. Дело в том, что у Кера были возражения морального порядка. За всю свою многолетнюю работу в полиции он не раз бывал свидетелем, а нередко и участником довольно грязных махинаций. Но брать взятки, вынести преступнику более суровый приговор, чем он заслуживает, или использовать служебное положение, чтобы переспать с женщиной, — все это были невинные проступки. Повесить же ни в чем не повинного человека, будь то даже поляк, — это уже серьезное прегрешение против той буржуазной морали, на которой, как ему казалось, зиждется государство. Типичный для национал-социалистов жестокий бандитизм, от которого ему всегда становилось не по себе. «Что необходимо, то и справедливо», — с жаром утверждали баумеры и считали это идеализмом. Быть может, так оно и есть… Но, живя в волчьем логове, разве можно знать, кого и когда сожрут?

— Значит, остается только одно дело, — сказал Баумер. — Учебная тревога. Мы тут совсем заржавели. Предлагаю устроить тревогу в пять часов дня, чтобы ночная смена тоже могла участвовать до выхода на работу.

Кольберг молча кивнул. Он все думал, как бы ему изловчиться, чтобы уезжать отсюда на ночь.

Баумер встал.

— Да, Эдмунд, — криво усмехнулся он, — когда придет победа, мы честно заслужим свой покой, а? Прошли, видно, прежние времена, когда мы в несколько недель захватывали очередную страну и подбрасывали вашему Стальному тресту все новые и новые заводы.

— Да, — буркнул Кольберг. — Да.

Он не смел высказать свое убеждение в том, что фюрер сделал огромную ошибку, напав на Россию. После Дюнкерка Англия превратилась в прогнившее яблоко. Можно было закрепить за собой континент даже без бомбежек, а Россию оставить напоследок. А теперь Германия кровоточит всеми своими порами.

Баумер улыбнулся. Он знал, что Кольберг боится возможной бомбежки, и это его забавляло. Нельзя сказать, чтобы сам он радовался такой перспективе, но он будет держаться, как подобает мужчине.

— Не падайте духом, Эдмунд, — холодно засмеялся он. — Как-нибудь переживем. К осени все изменится. Летом мы разобьем красных и бросим все наши воздушные силы на Англию. Пусть на своей шкуре испытают, что значит бомбить женщин и детей.

— Да, да, — сказал Кольберг. — Я этого только и жду.

Он проводил их до дверей и рассеянно попрощался с Кером. Закрыв дверь, он немного постоял, потирая рукой свое заросшее щетиной лицо. Потом тихонько прошел через комнату и вошел в спальню.

Жена еще спала. Он лег рядом в теплую кровать так, что бы видеть лицо жены. Она была пухленькая блондинка, на десять лет моложе его, нашедшая смысл своей жизни в том чтобы обожать и баловать своего энергичного, удачливого мужа, превозносить его достоинства, быть для него матерью светской хозяйкой дома или покинутой женой — в зависимости от его прихотливых настроений. Ее разбудил скрип кровати С сонной улыбкой она открыла глаза.

— Что с тобой? — спросила она, мгновенно почуяв, что он расстроен.

— Душенька моя, — пробормотал Кольберг. Нашарив пуговицы ее ночной рубашки, он оттянул шелк, обнажая ее тяжелые груди. Он нагнулся и, закрыв глаза, прижался лицом к теплому телу. Жена успокаивающе обвила его руками.

— Ах, душенька, — прошептал он, — когда же кончится эта война?

5 часов 30 минут утра.

Было время, когда Рихард бегал и повторял нараспев:

Тогда ему было пять с половиной лет, вспоминал Веглер. И в этом же возрасте он прибежал, весь горя от возбуждения: «Папа, послушай, что мы видели: мы с мамой видели сегодня радугу, и она была вся раскрашенная!» А потом он научился сам причесываться и относился к этому очень серьезно. Однажды утром Веглер брился, а малыш взобрался на табуретку, чтобы видеть себя в зеркало. Он рьяно приглаживал щеткой непослушные вихры на макушке, приговаривая: «Ты что там торчишь, вот я тебя сейчас причешу, — и упоенно, нараспев, повторял — Вот та-ак. А сейчас вон тех позади ка-ак причешу!..»

Мальчик! Маленький мальчик, учившийся причесываться, как взрослые, старательно, неуклюже, с восторгом приглаживал щеткой свои волосенки..

Они родятся голенькими, родятся невинными, и сердце отца или матери переполняется радостью от того, как чудесно растет и развивается этот маленький комочек плоти. Несколько дней подряд Веглер надеялся, что у него будет другой ребенок, от Берты. Узнав, что его семя зародило в ней новую жизнь, он почувствовал себя накрепко спаянным с нею. Как ничто другое, это дало ему надежду, что и он еще может начать жизнь заново. А теперь, помоги ей боже, ей придется носить незаконного ребенка или безжалостно убить его. Если бы он мог вымолить у нее прощение за это!..

Веглер пошевелился на койке. Он вздохнул, облизал губы и с трудом проглотил слюну.

Он вспомнил один случай — это было в первые недели жизни Рихарда. Он, Веглер, стоял над его колыбелькой, и вдруг Рихард чихнул. Веглер, не помня себя от восторга, крикнул жене: «Ты посмотри! Он совсем как человек!..» — и под громкий хохот Кетэ сбивчиво стал объяснять, что он имел в виду… Вероятно, он имел в виду то самое — постепенное узнавание… формирование тельца и развитие способности владеть им; беспомощный, мяукающий кусочек мяса начинает видеть, по запаху чувствует приближение материнского соска… в шесть месяцев жизнерадостно хлопает ручонкой по бутылочке, из которой сосет; в год уже умеет, как гордый собственник, хватать ее крошечными ручонками, обладающими невероятной силой, и что-то громко лепечет, как бы заявляя: «Это мое. Оно принадлежит мне по праву. Я уже постиг этот первый принцип собственности…»