Крест и стрела - Мальц Альберт. Страница 49

И, быть может, только в эту минуту Вилли ясно понял, что прежней Германии уже нет, она окончательно превратилась в Гитлерландию. В прежней Германии взрослые всегда старались внушить уверенность подрастающей молодежи. Теперь же неуверенными стали взрослые, и он в том числе; он казался себе щепкой, которую бросают во все стороны разбушевавшиеся волны, а молодежь, и даже крошечные дети, шагали по жизни с непоколебимой уверенностью. У них были наготове ответы на все вопросы, у них было точное определение добра и зла, и в пять лет они знали, что в восемнадцать будут убивать.

И это было их принципом. А какие принципы может противопоставить им он?

Вилли открыл налитые кровью глаза. Невидящим взглядом он уставился на стену больничной палаты. «Нет, у тебя никогда не было принципов, Вилли, — пронеслось в его усталом мозгу. — И сейчас нет. Ты никогда не понимал, что такое нацисты, — и сейчас не понимаешь. Ты знаешь только, что все вокруг себя они заражают гнилью».

Он лежал неподвижно, облизывая сухие губы. И опять, будто эта новая мысль засела в мозгу и сердце, как острие ножа, он подумал: «Нет, Вилли, принципов у тебя не было и нет. Но на что человек без принципов тратит свою жизнь? Ответь, Вилли. Неужели и на это ты не можешь ответить?»

На сосновых досках потолка Вилли увидел пляшущий отсвет пламени. Он в отчаянии закрыл глаза. Но пламенное небо багровело теперь на горячем пергаменте его век.

«Это началось там, — шептало его сердце. — В огне, который спалил Дюссельдорф. Нахлынул гнев, потом стыд. Теперь ты знаешь, Вилли. Даже у тебя есть сейчас принцип, маленький, но твой собственный, — принцип гнева и стыда».

Он лежал, не открывая глаз. Сердце его стучало.

Книга вторая

ГНЕВ ИЕГОВЫ

(Декабрь 1941 года — август 1942 года)

Глава восьмая

Когда на Дюссельдорф налетели английские бомбардировщики, Вилли работал в ночной смене. Выбравшись из заводского бомбоубежища на залитые огненной зарей улицы, он увидел, что пятиэтажный дом, где он жил, словно разрублен надвое. Кетэ была в подвале вместе с другими. Он помогал откапывать мертвые тела. Как старый солдат, много раз видевший смерть, он понял, что Кетэ умерла без мучений. Но даже старому солдату не под силу смотреть на труп своей жены с оторванными руками, с вывороченными внутренностями…

В тот день он проклял англичан. Стоя на устланной щебнем и битым стеклом мостовой, он грозил кулаками небу. А потом, перестав проклинать чужеземных мародеров, он умолк и застыл, как изваяние, не пролив ни одной слезы. Со стороны он мог показаться олицетворением скорби. Но это была не скорбь. Это было нечто лежавшее за пределами скорби. Это было оцепенение, новая стадия бытия, тупое безразличие человека, чья душа погрузилась в глубокий сон.

Через несколько недель он молча стоял в молчаливой шеренге людей на унылой платформе глухого полустанка. Было воскресенье, семь часов утра; шла война.

На горизонте над теряющимися в дымке бесконечными бурыми полями вставало холодное солнце, безрадостно приветствуя их на новоселье. Рабочие, усталые и грустные, держали в руках свой скудный багаж — чемодан, рюкзак или картонную коробку. У многих, в том числе и у Вилли, в единственной коробке заключалось все имущество, оставшееся после сорока лет жизни и труда. Даже у тех, кому во время последних бомбежек посчастливилось больше, пожитки были ничуть не богаче. Жены и дети рабочих были отправлены на восток, неизвестно куда; их квартиры заперты на замок. Они почти не надеялись найти свое имущество в целости после войны. Так или иначе, а добром это не кончится, с мрачной уверенностью думали они.

Люди стояли молча, тишину то и дело нарушал чей-нибудь приглушенный сухой кашель, они тряслись от холода и ждали, выстроившись шеренгой, ибо им было велено ждать в строю. Большинство было из Дюссельдорфа, некоторые из Кельна, кое-кто из Дуйсбурга и Эссена. Двадцать восемь часов они провели в набитых битком вагонах, где невозможно было даже прикорнуть. И пока они стояли на платформе, всех точила одна и та же угрюмая мысль: война перестала быть пикником! Теперь уже нечего ждать каждую неделю фунта желтого масла от своего Герхардта из Дании или Отто из Норвегии. Уже не будет посылок с ветчиной из Голландии, шелковыми чулками и иголками из Франции, свитерами и обувью из Бельгии. Запасы иссякли, подливка вылизана, реки, текущие молоком и медом, выпиты до дна. Теперь приходили только страшные бумажки из военного министерства: «С прискорбием сообщаем, что ваш сын Пауль… ваш брат Гейнц… ваш отец Томас… на Восточном фронте… Ношение траура будет считаться нарушением патриотического долга».

Теперь война дошла и до них!

Стуча зубами от холода, они ждали в унылом свете утренней зари. Наконец прибыли грузовые машины; рабочих выстроили в колонну, по трое в ряд. Под надзором целой стаи эсэсовцев — здоровых, упитанных атлетов, хорошо выспавшихся и тепло одетых, — они погрузили свой скарб на грузовики. «Запоминайте номер своей машины!» — орали эсэсовцы. Взвыли моторы, покатились колеса по мерзлой земле, и грузовики помчались по дороге, идущей через деревню. Колонной, по трое в ряд, еле волоча ноги от усталости, они по команде двинулись на другой конец платформы. Вскоре начали подходить еще грузовики. Люди набились в них, стоя вплотную друг к другу; ветер хлестал им в лицо.

Так первый состав рабочих в количестве тысячи человек, прибывший в деревню X., вступил в новую жизнь.

Вилли был направлен чернорабочим в кузнечный цех. Наверное, когда наступит мир, его прежнее ремесло водопроводчика опять станет нужным. Но в средних танках не делают ни уборных, ни умывальных раковин. В Дюссельдорфе за несколько месяцев до начала войны Вилли мобилизовали на военный завод. Там его физическую силу и мощное сложение решили использовать для тяжелой черной работы. Здесь произошло то же самое.

В первый же день Вилли немало удивил рабочих, да и самого себя тоже, причем не больше других понимая, как это вышло. Он добровольно вызвался обслуживать «Убийцу великанов».

«Убийцей великанов» назывался кузнечный молот, огромный автоматический паровой молот, тяжко бивший по наковальне каждые тридцать секунд и штамповавший детали из брусков холодного металла, которые мгновенно расплющивались, словно комки глины от удара кулаком. Тот, кто борется с «Убийцей великанов», говорили рабочие, может нажить две профессиональные болезни: либо грыжу, если у него крепкие нервы, либо нервное расстройство, если у него крепкие кишки. Во всяком случае, эта машина рано или поздно непременно доконает любого силача. Когда молот падал вниз всей тяжестью своих трех тонн, каждая плита бетонного пола отзывалась грохотом и каждый рабочий думал про себя: «Хорошо, что я не стою рядом». Обычно у молота работал какой-нибудь малый, лет двадцати с небольшим, могучий, как бык. Но и он через полгода — год либо сбегал, либо сваливался с ног. И никогда не бывало, чтобы человек сорока двух лет сам вызвался на эту работу.

Дело было так: у парового молота работал Шенк, приземистый двадцатичетырехлетний парень с необычайно широкими плечами; ему дали отсрочку от призыва в армию из-за глуховатости. Он проработал у молота несколько месяцев в Дюссельдорфе и здесь был назначен на ту же должность. На второй день он, до тех пор ни на что не жаловавшейся, подошел к мастеру Гартвигу и со стоном растерянно произнес: «Герр мастер, из меня льет кровь». Гартвиг тридцать лет проработал в кузнечном цеху, испробовав разные специальности. Ему и без расспросов было все ясно. Он только вздохнул, выключил ток, приводивший в действие эту чудовищную машину, и сказал: «Ступай в больницу». Затем с удрученным видом приставил лесенку к узенькой галерейке и пошел к начальнику цеха.