По городам и весям (Книга очерков) - Ярославская-Маркон Евгения Исааковна. Страница 13

Уныло висит выцветший красный флаг над вывеской: «Переяславский Совет рабочих…» — и т. д. — депутатов, и кроме него, да, пожалуй, еще постового милиционера, форменная шинель которого чуть виднеется из-под громадного тулупа, ничто не напоминает, что улица эта — советская.

Идут мещаночки с ведрами на концах расписного коромысла, горланит песню пьяный в валенках и без шапки, и возятся в снегу, играя, две громадных буро-коричневых дворняги. Направо — базар (сегодня местная ярмарка), такой же, вероятно, каким он был от века. — Где же новое? В чем оно?

— Жалованья второй месяц не получаем, — говорит служащий политпросвета. — Совсем оборвались, обнищали. Кто может — бежит в губернию. Совсем пропадешь здесь, в Переяславле нашем.

Дешевы только селедки. А на все остальное цены — ой! — московские.

А потом еще наши партейные сами всего боятся… Потому — еще больше прижимают.

Маленькому человеку жить трудно. А если торговлишку завести, — сейчас — из союза вон, да и со службы — вон. А потом налогом придушат. У нас все торговли позакрывались из-за этого. Одними только ярмарками и живем. Если бы их не было, — уж не знаю, что и делали бы…

Худо живем, — худо. Серая наша жизнь, скучная. Хорошо, что хоть танцы теперь разрешил исполком, а то раньше и их запрещали. Вот и отплясывает молодежь. Да вечером — с гармошками и девками. Тут и вся радость.

Хотели кино устроить, да что-то все не выходит. Подъезжаем к трактиру. Прощаемся.

Обед из борща и яичницы и, конечно, с неизбежными селедками.

Вечер приходит быстро. Неяркий, без шума и без огней. И сразу хватает холодом землю и здания. Мерзлая хрустящая тишина и собачий вой.

Наутро я уехала из Переяславля.

Письмо четырнадцатое

В ДОМЕ СОВЕТОВ

В одном из домов Совета — их <так> много по Москве — в том самом, где один из этажей отведен под венского коммуниста — Бела Куна, и где вообще жильцы более или менее «партийные», сановитые, «коммунистые», — затесалась как-то случайно самая что ни на есть обыкновенная, ничуть не сановитая гражданка…

Кряхтит и вздыхает день-деньской, — живет тем, что берет на дом стирать белье… Впрочем, если вы ее спросите, чем занимается ее муж, — она, чуть сжимая губы, словно наслаждаясь впечатлением своих слов на вопрошающего, томно и коротко ответит:

— Он во ВЦИК’е служит…

И он действительно служит во ВЦИК’е… По крайней мере — служил. При лифте. Теперь уже не служит.

Случилось это так: тов. Андреев поднимался как-то на вциковском лифте… И вдруг — содрогнулся… Перед той страшной опасностью, какая угрожала всей советской стране: служащий при лифте… оказался пьяным. Шутка ли сказать — на таком ответственном посту и вдруг — в подпитии… Не стерпел тут тов. Андреев… Пустил в ход героические меры: ценился в волосы злополучному служителю и за волосья вытащил его из лифта. Служителя, разумеется, рассчитали…

Так рассказывала мне, захлебываясь от восторга перед строгим, но справедливым поступком Андреева, коммунистка со стажем, обитательница того же этажа дома Совета.

В доброе старое, еще крепостное время, какой-нибудь старый дворецкий с таким же восторгом и благоговением сказал бы: «Строгий были барин (это про тов. Андреева)… Терпеть не могли этого беспорядка… Чуть что, — и за волосья, за волосья…»

А пока что бывший служащий ВЦИКа — <угрюмый» инвалид гражданской — оставшись безработным, помогает жене таскать ведра для стирки. Дому Советов эта чета несомненно полезна. Ибо никто в доме не несет так добросовестно кухонных дежурств, как эта женщина, измученная непрестанными стирками… Никто, кроме мужа ее, никогда не догадается вынести помойное ведро…

Время обеденное — часа три, четыре. Пять-шесть примусов (по количеству комнат в этаже) лучатся синеватыми венчиками. Пять-шесть «домашних работниц» (по количеству ком-семейств в этаже), красные, запотелые и шипящие — <…> накаленные сковороды — наклоненные над примусами…

Яичница, телячья отбивная, снежки с обильным соусом, какао — смешиваются в один нестерпимо вкусный запах…

— Даша! — доносится через весь коридор из крайней комнаты строгий резковатый голос. — Скоро у вас там? — Дети с самого завтрака ничего не ели!..

И другой голос, параллельный:

— Феня! — Сколько раз я вам говорила: ребенок должен гулять не меньше двух часов в день… А вы гуляли с Лялей меньше чем полтора часа!

Третий голос несется перпендикулярно к двум первым — обиженно-жалобный:

— Стеша!.. Вы опять не так зажарили яичницу!.. Такую яичницу я не могу есть!..

Затем голос внезапно смягчается, делается великодушным:

— Можете взять себе… Вы слышите?

Самих коммунарок в кухне не видно. Если и заглянет туда какая-нибудь из них, то лишь — поторопить прислугу, сделать выговор, дать ей последние инструкции, как подать покрасивее загарнированное блюдо гостям…

Прислуги же несут обязательные для всех жильцов дежурства по уборке кухни, ванной и уборной… По правилам жилтоварищества, дежурства эти распределяются подушно, так что прислуга семейства, состоящего из семи человек, дежурит семь вечеров подряд, а служащая в небольшом семействе из трех душ — дежурит только три вечера…

С неостывающим лицом, чуть прихрамывающей от спешности рысцой мечется немолодая уже прислуга между кухней и ванной комнатой… Хозяйка ее — ответственная товарищ Н. — собирается принимать ванну…

…Что в высшей степени характерно, так это необычайно большое число разведенных жен среди коммунарок. Коммунистки в массе неудобнейшие, неласковейшие жены и далеко не всякий даже разидейнейший коммунист стерпит длительный брак с типичной коммунисткой.

Если она искренняя, — идейность ее легко переходит в сварливость и неуступчивость… Если — шкурница, соединяет в себе все пороки мелочной мещанки с ломаньем под «идейную», полным отсутствием домовитости и необходимой в каждом браке известной доли минимальной сентиментальности…

И вот на деле браки с коммунистками редко бывают счастливыми… Матерями, напротив, они чаще всего бывают самыми нежными, бережными… Отношение их к детям самое неплакатное и ничего общего не имеет с идеалами социального воспитания, закаливания, пионерского движения… И далеко не каждая ответственная мамаша пускает своего ответственного детеныша в ясли, детский сад, пионерское звено, где он — упаси Боже! — может набраться вшей и инфекций от «неквалифицированных» детей…

Не может быть никаких сомнений, что беспартийному устроиться в доме Совета почти невозможно; и что — с другой стороны, нигде во всей Москве жилец не найдет столько чисто технических удобств, как именно в домах Совета… И все-таки — как заблуждается тот наивный обыватель кубической площади, который завидует «счастливым» коммунистическим семьям из Дома Совета! Они вовсе не счастливы. Ибо коммунисту среди коммунистов все равно не житье…

Если обыкновенному смертному соседи могут сделать лишь двух сортов гадость — выселить его с кубической площади или донести на него фининспектору, — то сколь многогранно, разнообразно и пикантно может подложить свинью коммунисту сосед-коммунист.

Распространить слух, что тот когда-то тайком перекрестился… Привлечь к компрометирующему процессу за эксплуатацию прислуги… Объявить оппозиционером… Свить быстрорастущие легенды о буржуазном окружении… Выискать и присочинить соседу буржуазных родных… Ославить анархистом-индивидуалистом… Одним словом, если прочему советскому гражданину можно напакостить слева, то коммунисту можно в любое время подстроить пакость и справа и слева…

— Вон соседка мне всячески старается навредить… — с невинным видом жаловалась мне одна коммунистка. — А за что, спрашивается? За то лишь только, что я про нее заметку пустила в стенную газету — «Партийные в Бога верят». — А я против нее ровно ничего не имею… Просто у меня в тот момент темы не было. А писать в стенную газету — нужно… Дай, я думаю — напишу про нее…

А в общем — быт, как быт… И люди они немногим хуже всех прочих… И только одна мысль, простая и неотвязная, вертелась у меня в голове: