Путь колеса (Роман) - Ульянский Антон Григорьевич. Страница 44

В Атлантическом океане, в том месте, где Гольфштром делает излучину в сторону Европы, они останавливались на устроенной посреди океана воздушной станции смотреть, как идет работа по отводу теплого течения в более южном направлении. Предполагалось, что если направить Гольфштром к Европе у Бискайского залива и пустить его вдоль европейского берега, климат Италии распространится по всему материку со всей его мягкостью и обилием растительности.

Фаланги огромных воздушных грузовых судов останавливались у излучины, сбрасывая в глубину миллионы тонн камня. На плавучих и воздушных мастерских ковались и опускались в воду металлические стены. Гигантские огни освещали картину работ ночью. Вода, бурля, бесследно поглощала плоды трудов миллионов людей, ломавших камень и копавших руду во всех концах света.

Было что-то упорное в выражении лиц рабочих, смотревших в пучину, в которой исчезали привезенные ими из-за тысячи верст огромные тяжести, между тем как уровень воды не повышался ни на йоту, и пилоты воздушных судов, направляясь в обратный путь, думали об огромности бездны, которую надо было заполнить. К концу пятого года работ течение было сбито на два градуса на юг, но начавшиеся в это время войны и изоляция Старого Света приостановили работы на середине.

У Юлии завязались знакомства в разных концах света — в Лиссабоне, Гвадалахаре и в Малабаре. В Лиссабоне — дочь консула Гаэти, смуглая девочка тех же лет, что и Юлия, и по своим привычкам и образу жизни так на нее похожая, что обе, встречаясь, испытывали тягость и ревнивый интерес друг к другу. В Гвадалахаре жили Харати и Рио, дочери ковбоев, во всем не похожие на нее, умевшие укрощать лошадей и вызывавшие в ней благоговение, на которое отвечали снисходительным презрением. В Малабаре был мальчик Дарната, спасенный ею от голода и нищеты и любивший ее со всем пылом ранней страсти.

Отец Дарнаты был слепой нищий, и мальчик должен был водить его для сбора милостыни. Юлия впервые увидела их, когда отец ссорился с сыном из-за какой-то неудачи, отец бил мальчика палкой, а Дарната, хотя и мог в избежать ударов слепого отца, не уклонялся от палки.

— Почему ты стоишь на месте и даешь себя бить? — спросила Юлия. — Почему не бежишь от него? Он злой.

— Он не злой, — ответил мальчик с угрюмым лицом. — Он голодный. Мы оба голодные. Он был прав, когда бил меня, потому что голодаем мы по моей вине.

И он рассказал, как он потерял те несколько грошей, что они собрали за весь день, и как им теперь хочется есть.

Юлия плохо понимала его. Она не считала несчастьем испытывать голод, потому что, когда это случалось, она ела с большим аппетитом и все хвалили ее за это. Мальчик же был печален именно оттого, что хотел есть. Юлия высказала ему свое недоумение.

— Да, — ответил мальчик угрюмо и просто, — так бывает у вас, у богатых. Меня никто не будет хвалить, если я вздумаю съесть столько, сколько захочу. Столько, сколько дадут — не больше. Я не помню, чтобы я когда-нибудь был сыт настолько, чтобы отказаться от пищи, если б мне ее предложили.

— А мне постоянно приходится отказываться и хитрить, — сказала Юлия. — Если б я жила по своей воле, я никогда бы не обедала. Мне больше нравится лежать в траве и греться на солнце.

— Солнце, — прервал ее Дарната, — тоже для вас, богатых. Я бы очень хотел, чтобы оно грело не так сильно. Было бы лучше, если б его не было совсем…

— Почему? — спросила Юлия. — Солнце для всех одно.

— О, нет, — ответил мальчик. — Когда оно греет очень сильно, все прячутся от него в дома и тень, и только мы, голодные, должны бродить под зноем, добывая себе пропитание. Когда оно греет не так сильно и люди рады посидеть в его свете, все чувствуют себя хорошо и выглядят счастливыми, а там, где другие счастливы, голодный несчастен вдвойне. Все сыты, все счастливы, мы одни — голодны, хуже всех…

Отец Юлии взял старика и Дарнату с собой в Лагор и там, истратив несколько золотых, пристроил старика в убежище для бедных, а мальчика отдал в школу механиков, чтобы в будущем он был бы чем-нибудь большим, чем простой носильщик тяжестей. Его учение было оплачено за несколько лет вперед.

Дарната, несмотря на его печальный вид, был бойкий и способный мальчик. Нескольких недель жизни в достатке было достаточно, чтобы к нему вернулись его подвижность и веселость. Когда Юлия с отцом уезжали в Европу, он провожал их и глядел на Юлию сияющими влюбленными глазами.

— Тысячу, тысячу, тысячу раз благодарю вас, — говорил он, не смея дотронуться до ее протянутой ему маленькой белой руки. — Я знаю, я буду счастлив.

И в волнении он говорил о своей бесконечной преданности ей, о душе и теле, о жизни и счастье, которые он всегда отдаст, если они ей когда-нибудь понадобятся.

У Юлии в Европе было много дела, чтобы часто вспоминать о Дарнате, но однажды, когда ее отец говорил с Лагором по всемирному телефону, ей пришло в голову вызвать к аппарату Дарнату из школы механиков, и тогда в ее ушах снова прозвенели радостные задыхающиеся слова:

— Тысячу, тысячу, тысячу раз благодарю вас. Душа и тело, жизнь и счастье…

Он рассказал ей, что никогда еще ему не жилось так хорошо, и спрашивал, когда они снова приедут на танариевые разработки. Юлия рассказала ему о себе, но уже не повторяла тех наивностей о голоде и нищете, которые говорила при их первой встрече. Со времени их встречи прошло несколько лет. Она многое понимала иначе и действительная жизнь огромного большинства людей не была для нее тайной.

А еще позже, когда ей было пятнадцать лет, пришло время войн и восстаний. Магнус Идола, ее отец, относился к событиям, как к чему-то, не имеющему к нему отношения, и думал о нескольких фунтах гелидия, которых ему, быть может, не придется уже достать. В день отмены привилегий он, не дочитав газеты, встал и ушел к себе в лабораторию. Там на деревянных упорах стоял металлический остов колеса, снабженный движущим механизмом, с батарейками и трубочками посредине. И это колесо интересовало его больше всех революций на свете.

Юлия находила утешение в тяжелой работе, в ежедневной борьбе за кусок хлеба, за тепло и свет. Ей случалось день проводить в работе по дому, а ночи простаивать с ружьем, охраняя их маленький город от расхищения голодными бродягами.

Мир вокруг нее изменился коренным образом. Многое, что сияло и казалось прекрасным, потускнело и распалось. Старое лежало в обломках. Но она была молода и смотрела в лицо жизни неподкупными глазами юности, и то, что было гибелью и безнадежностью для одних, превращалось перед ее взором в покрытый цветами луг, озаренный солнцем неистребимой жизни.

Было утро поздней осени и падал снег, когда инженер Идола извлек, наконец, свое сооружение на свет. Оно производило заурядное впечатление, было не больше человеческого роста и представляло металлический остов колеса, залитый серым составом, напоминающим цемент. Каждый, кто встретил бы Идолу, тянущего за веревку салазки с серым предметом на них, подумал бы, что это обыкновенный мельничный жернов. Разглядев предмет поближе и заметив детали вращательного механизма посредине, поршни, провода от батареек, трубочки и краны, он отказался бы от своего мнения и решил бы, что это что-нибудь позамысловатее, но так как Идола был инженером, то было в порядке вещей, чтобы на салазках у него лежали замысловатые вещи. Но никто не встретил Идолу на его пути через холмы к берегу, да и некому было ходить в этих опустелых местах.

В четырех верстах от берега, на склоне глинистого холма, Идола остановился и спустил серое колесо на землю. У него был странный вид, когда, не двигаясь, он стоял под осенним небом около серого предмета и глядел перед собой темным, насторожившимся взглядом. Он походил на человека, переживающего очень серьезную минуту своей жизни. Несколько раз он протягивал руку к медному рычагу, торчавшему в середине колеса, но, притронувшись, снова опускал руку в карман. Был момент, когда, полный неуверенности и сомнений, он отошел в сторону, присел на камне и закурил сигару. Едва закурив, он отбросил сигару в сторону и долго сидел неподвижно, опустив голову на руки как человек, который испытывает дурноту. Потом он встал и с движениями человека, идущего навстречу неизбежному, подошел к колесу и несколько раз повернул рычаг. Поршни и механизм посредине задвигались, и внутренний круг начал вращаться. Скорость оборотов все возрастала, спицы, винтики и трубки внутреннего круга слились в один блестящий диск, и неожиданно все колесо, отлипнув от земли, тронулось с места и покатилось по склону холма. Оно двигалось по прямой линии с все увеличивающейся скоростью. Идола следил за его движениями в маленький сильный бинокль и одобрительно кивнул головой, когда в трех четвертях версты от вершины холма внутренний металлический круг отделился от колеса и, продолжая крутиться в воздухе, отлетел в сторону и упал на землю. Серая масса двигалась теперь сама по себе, преодолевая подъемы и спуски, а когда на ее пути стала отвесная скала, раздался взрыв, похожий на подземный гул, и туча пара поднялась в воздух.