Хроноагент - Добряков Владимир Александрович. Страница 33

Это строчки из подлинного письма отца автора, которое сохранилось в его семье. Молодой командир написал его, получив приказ занять оборону на переправе и держать ее в течение суток.

Три раза мы поднимались в небо и шли на Белыничи, coпровождая “пешек” или “Су-2”. Это только мы. Подходя Белыничам и возвращаясь назад, мы всегда видели больши группы наших самолетов, идущих на цель или уходящих с нее.

Штурмовики, “пешки”, “Су-2”, “Ил-4”, “СБ” — все, что могло собрать командование ВВС фронта, обрушилось в этот день на Белыничи. Поперек горла стало всем это осине гнездо, этот гадючник, из которого с четкостью хорошо отрегулированного и смазанного механизма, девятка за девяткой, как пули из пулемета, вылетали на наши позиции “Юнкерсы”, “Хейнкели” и “Мессершмиты”.

Немцы в сказочно короткий срок создали в Белыничах образцовую воздушную базу, которая держала в напряжении весь фронт, не давая перевести дух ни наземным войскам, ни летчикам, ни железнодорожникам, ни беженцам на дорогах. А сколько наших пленных легло во рвы после завершения строительства!

Истребительные части прикрытия не успевали заправлять самолеты, возвращаясь на аэродромы. Один раз об этом был даже приказ командующего ВВС фронта. Эскадрилья “И-16” поднялась на перехват без боеприпасов. В суматохе не успели перезарядить оружие. Пять человек виновных расстреляли. Но сделанного не вернешь. Девять “ишачков” сгорели в небе над Могилевом. Машины со снаряженными лентами подъехали через десять минут после того, как прозвучала команда: “На взлет!” А ребята даже не знали, что в коробках у них пусто!

Многочисленные разведки выявили десятки зенитных батарей, но в три, в четыре раза больше пряталось, сидело на положении “ни гу-гу”, ничем себя до времени не выдавая. Они начали работать, когда в небе над Белыничами появились наши бомбардировщики. И как еще работать!

Никогда — ни до сих пор, ни после этого — я не видел такого плотного, многослойного зенитного огня. Небо буквально горело и рвалось на куски. И через этот ад “пешки”, “Су-2” и “Илы” рвались к целям, гибли в огне и ничего не могли сделать. Ущерб, который они причиняли немцам своими бомбами и “эрэсами”, был несопоставим с нашими потерями. Губительный зенитный огонь не давал им выйти на дистанцию эффективного удара. Бомбы и снаряды падали с большим рассеиванием, а те, кто, презрев опасность, не сходил с боевого курса, так и не сошел с него до самой земли.

Обиднее всего было то, что мы ничем не могли помочь своим товарищам, кроме как прикрыв их от истребителей. Каждый раз на подходе к цели нас встречали тучи “Мессершмитов”, которые буквально заслоняли собой небо. Самое большее, что мы могли выделить на подавление зениток, это одну эскадрилью. Капля в море! Наша четвертая эскадрилья, потеряв троих товарищей, заставляла замолчать две-три батареи. Но остальные свирепствовали.

Истребители полка постоянно были связаны боем с “мессерами”, если только это можно было назвать боем. Немцы не принимали боя с нами, они рвались к бомбардировщикам. А мы отсекали их огнем, расстраивали боевые порядки, заставляли отваливать и перестраиваться для новых атак. Сколько-то “мессеров” мы сбили, но кто это сделал конкретно, осталось невыясненным. Их записали за полком.

После второго такого вылета на Белыничи нас уже не надо было ни агитировать, ни убеждать, ни отдавать нам боевые приказы. Мы просто осатанели. Нам уже было плевать на все. Все заслонила багровая ярость и могучее желание раздавить, выжечь эту язву, отомстить за погибших.

Такой же настрой был и у бомберов. Экипаж подбитого “Су-2”, севший к нам на аэродром, в бессильной ярости ходил вокруг покалеченной машины и проклинал свое невезение: “Вот зараза! Теперь уже без нас туда пойдут!”

Третий вылет по результативности ничем не отличался от двух первых. Когда мы на земле покидали кабины, у нас гудели плечи, ныли спины, дрожали от усталости колени. Но машины быстро заправлялись, оружие перезаряжалось, и мы были готовы идти на Белыничи в четвертый, а если потребуется — и в пятый, и в шестой раз.

В таком вот настроении мы сидим возле “Яков”, курим, провожаем взглядом полк “Су-2”, возвращающийся из-под Белыничей. Ждем команды: “На взлет!” Но вместо нее звучит: “Отбой боевой готовности!”

Эта команда действует на нас как ушат холодной воды. Мы переглядываемся, не в силах понять, что это значит. Из Штаба идет Волков. Мы бросаемся к нему.

— В чем дело? Почему отменили вылет?

— Сам не знаю, мужики. Поступил приказ из дивизии.

Два дня проходят относительно спокойно. Если считать покоем постоянные разведывательные полеты на Белыничи и по три вылета в день на отражение налетов бомбардировщиков с тех же Белыничей. Мы гадаем, неужели командование опустило руки и решило оставить эту авиабазу в покое?

Что-то не верится.

К концу второго дня Лосев ставит задачу:

— Завтра с утра снова идем на Белыничи. Наша задача прикрыть дивизию “колышков”. Они начнут первыми. Все зенитные батареи выявлены, схема их огня известна. “Колышки” должны их подавить. Мы туда соваться не будем. Они своими “эрэсами” и бомбами сделают это лучше нас. Мы должны как следует прикрыть их от “мессеров”. Чтобы ни один из них не прорвался. Второй вылет ориентировочно в одиннадцать часов. Будем сопровождать туда же “пешек”. Дальше — по обстановке.

Он смотрит в сторону молодых и добавляет:

— Завтра на счету будет каждая машина, но задача настолько сложная и ответственная, что я принял решение: молодежь завтра в бой не пойдет. Это я к тому, чтобы вы не вздумали ко мне сейчас всем кагалом заявиться. Выгоню!

С рассветом поднимаемся всем полком. На земле остаются только майор Жучков и молодое пополнение. Через десять минут встречаемся с “колышками”. Мать честная! По столько сразу я их еще не видел. Похоже, что в бой идет вся дивизия. Мы принимаем порядок прикрытия. Километров за двадцать до базы “колышки” снижаются и поэскадрильно расходятся в разные стороны. Мы продолжаем идти тем же курсом.

На подходе к базе видим “мессеров”. Конечно, пролет такой армады через линию фронта не остался незамеченным, и вот нас уже встречают. Их не меньше сотни. При нашем появлении они перегруппировываются и оттягиваются в сторону. Ясно, что перспектива боя с нами их не прельщает. У них другая задача: “колышки”. Они были бы не прочь перехватить их на подступах, но вместо штурмовиков встретили нас. Мы расходимся, охватывая “мессеров” с флангов, сверху и снизу. Поняв, какую перспективу сулит им этот наш маневр, немцы оттягиваются назад.

А в это время внизу, на бреющем полете, к базе выходят “колышки”. Как и два дня назад, их встречает плотный зенитный огонь. Но как раз на эти самые опасные батареи идет первая тройка, а за ней и остальные.

Я уже с трудом различаю штурмовиков в море разрывов. Представляю, что сейчас чувствует ведущий первой тройки, как ему хочется сманеврировать, изменить высоту, сбить прицел зенитчикам. Но именно этого ему сейчас делать нельзя. Он — на боевом курсе, и за ним, как по нити, идут остальные тройки. Стоит ему слегка отклониться, и все. Вся тщательно просчитанная на земле схема атаки будет сломана, и все надо будет начинать сначала.

Так и хочется крикнуть ему: “Держись, парень! Двум смертям не бывать!” Успеваю заметить огненные черты залпа “эрэсов” и… На месте ведущего — слепящая вспышка. Прямое попадание! Такая же участь постигает левый штурмовик первой тройки, правый задымил и отваливает с набором высоты.

Но свое дело, пусть даже ценой своих жизней, первая тройка сделала. Тройка за тройкой “Илы” кладут “эрэсы” и бомбы точно на зенитные батареи. С разных сторон заходят новые и новые эскадрильи и пашут, ровняют с землей позиции зенитчиков.

Но все это я вижу уже как бы боковым зрением. “Мессеры” пытаются выполнить то, ради чего их подняли в воздух: они атакуют “колышки”. Попытка не дает результата. Две наши эскадрильи ударами снизу и слева отбивают их и заставляют отвернуть, а сверху наваливаемся мы. Наша задача — поломать их строй, разорвать на отдельные пары, не дать им выполнить совместный маневр для новой атаки. Мы делаем это довольно успешно. Ведущий “мессер” неосторожно затеял разворот у меня в прицеле да еще на дистанции самого эффективного огня. Короткая очередь, и кривая разворота, отмеченная дымным следом, упирается в землю.