Сердце бури (СИ) - "Раэлана". Страница 16
Голова Бена все еще металась то в одну сторону, то в другую. Какими-то неестественными, дрожащими, механическими движениями, напоминающими конвульсию — будто у сломанного дроида, а не у человека. Его глаза опять были закрыты, но рот оставался открытым, то и дело издавая звуки — подчас похожие на какие-то отдельные слова, но чаще равные, свистящие, странные.
Трипио принес небольшой контейнер со льдом.
Рей принялась прикладывать кубики поочередно то ко лбу, то к вискам больного, то касалась льдом его приоткрытых, иссушенных губ, чтобы хоть немного смочить их, и приговаривала снова и снова как заклинание: «Не уходи… не уходи…»
Он не имел права уходить. Не должен был после всего случившегося пускать свою жизнь под откос, какой бы беспросветной ни казалась ему сейчас эта жизнь.
«Не уходи… пожалуйста, не уходи…»
Когда один кубик льда таял, Рей тут же брала другой. Она дрожала все сильнее. Пока Бен горел, ее лихорадило.
«Пожалуйста, не уходи. Позволь мне позаботиться о тебе. Не прогоняй меня, не отталкивай… не будь таким жестоким и колючим. Ты не можешь вынести жалости к себе? Не хочешь, чтобы я была рядом — ради тебя? Так позволь мне это по другой причине — ради меня самой. Мне это так же необходимо…»
С каждым словом, проносящимся в ее голове, Рей открывала для себя нечто важное: выходит, за ее заботой и вправду кроется не только жалость, и тем более не одно чувство долга перед кем бы то ни было — перед Ханом, перед Леей или перед магистром Скайуокером. Прежде всего, она делала это ради себя. Ведь теперь у нее есть цель, есть повод смотреть вперед, не оглядываясь на свое туманное и жуткое прошлое, таящее столько боли…
После всего, что случилось с нею; после всего, что ей довелось узнать о себе, девушка чувствовала, что не вынесет прежнего одиночества. Одиночество было для нее теперь сродни принятию поражения. Сродни позорному отступлению в борьбе за собственную надежду, за свою мечту. В прошлом для нее больше не было спасения; оттого она поневоле искала спасение в будущем. Помочь человеку, чью судьбу она, сама того не зная, разрушила, подставив его под удар — что может быть понятнее и естественнее?
Когда она полноценно осознала, что Сила, немыслимым образом поднявшаяся вдруг в ее крови, по какой-то причине соединила ее разум и душу с его, Бена, разумом и душой, Рей впервые чувствовала, кто способна противостоять незримой агонии. В Узах была ее слабость, но в них же заключалась и ее сила — ее воля, ее вера в себя.
Наступила ночь.
Кажется, даже в мучительном жару Бену удалось ненадолго уснуть — не оттого, что ему стало легче, а лишь потому, что жар лишил его сил. Его лоб по-прежнему полыхал; щеки полыхали. Даже веки были горячими.
Его сон, конечно, не продлился долго. Уже через тридцать или сорок минут юноша вновь начал бесцельно мотать головой туда-сюда и что-то бормотать. Но пока он спал, и Рей удалось поспать.
Она уснула прямо на полу, укутавшись в плед по самые плечи, примостив голову и руки на краю его постели. Маленькая, ссутулившаяся, усталая. Она провалилась в сон тотчас, как только ее подопечный хоть немного затих, и спала все это время, все эти несчастные минуты, словно убитая. Удалось ли ей хоть сколько-нибудь отдохнуть? Вероятно, немного. По крайней мере, головная боль сделалась меньше, и соображать стало чуть легче.
Но пока она спала, она слышала: «Научиться существовать для другого…»
Это были не слова. Скорее слабое прикосновение к ее разуму. Легкое и ласковое, как дуновение летнего ветерка. То, что она слышала, а вернее, ощущала прежде на Тайтоне, снова поднялось откуда-то из глубин ее памяти.
«Научиться существовать для другого. Думать о нем больше, чем о себе и о своей жажде любви».
Рей поняла одну вещь — такую простую и очевидную, что право странно, как она раньше не подумала об этом. Ведь Узы — это обоюдная связь, что бы ни таилось за нею. Теперь Рей ясно видела, что способна не только поглощать, впитывать его чувства, его воспоминания, его способности, но и делиться своими.
Она еще не сознавала, как именно сделать это; как заставить черную дыру, бездонную воронку выплюнуть назад то, что она проглотила? Но в одном девушка была почему-то уверена — она знала, что может сделать это и что должна это сделать. Иначе Бен не переживет нынешней ночи. В лучшем случае, от него останется только пустая оболочка, только тело, лишенное искры разума.
Внезапно она различила какие-то слова, которые Бен шептал в лихорадке. Болезненный, бессвязный лепет, выходивший из самых недр.
— Убили… они убили кого-то вместо меня… я не мог помешать…
Последние слова Рей услышала довольно явственно.
Уже не в первый раз он обращался в своих воспоминаниях к той мнимой казни, о которой она и узнала-то, в основном, из того, что он вспоминал в бреду. Однако то, что прозвучало в дальнейшем, стало для девушки неожиданностью:
— Встать… встать с колен… — лепетали его губы. — Дышать полной грудью… радоваться каждому мгновению…
Разум девушки накрепко уцепился за этот кажущийся бессмысленным набор фраз. Слова, которые он слышал в замке во время очередного приступа кошмаров! Выходит, он не забыл их. Тот жуткий урок навсегда впечатался в его память.
Это стало последней каплей для Рей, которая вдруг поймала себя на мысли, что больше не вынесет его страданий. Не отдавая себе отчета в том, что она делает, девушка крепко обхватила руками и отчаянно прижала к себе его голову — вот так, к животу, к груди, поближе к сердцу, как прижимают величайшую драгоценность. Одну ладонь она держала на его взмокшем лбу, тихонько поглаживая волосы у корней и с усилием подавляя конвульсии. Ее слезы орошали его кожу, напоминавшую раскаленную пустыню.
Рей прилагала все усилия, чтобы удержать его душу, саму его суть, не давая ей окончательно погрузиться в омут безумия. Сквозь их подсознательную связь она пыталась внушить ему, что все хорошо; что он теперь в безопасности. Что ни пытки, ни казнь, ни суд, ни страшные тени проклятого замка — ничего из этого больше ему не грозит. Ад остался в прошлом; Бен прошел через него, сумев уцелеть. Он выстоял, он победил. Сейчас он находится среди друзей, никто не причинит ему вред…
Что угодно… она готова была уверить его, в чем только угодно, лишь бы прекратить эту жуткую агонию. Лишь бы дать ему хоть какую-то надежду. Лишь бы разум его вновь прояснился.
Одновременно она успокаивала и себя, правда, странным образом. Рей твердила себе, что хуже того, что происходит сейчас, быть уже не может — стало быть, это и есть самое страшное. Если переступить через него, дальше будет легче. Дальше дела пойдут на лад, надо только перетерпеть.
И вновь реакция Бена изумила и напугала ее. Тот задрожал и сильнее задергал головой, стараясь высвободиться.
— Нет, нет, уходи… убирайся… Не трогай меня…
На этот раз его слова звучали поразительно четко.
Однако Рей не ослабляла хватки — напротив, усиливала ее тем тверже и увереннее, чем отчаяннее сопротивлялся ее подопечный.
— Я ненавижу тебя! Ненавижу…
Он кричал. Он шептал. Он плакал. Он молил. Он приказывал. Он задыхался и сходил с ума. Все было напрасно. Рей по-прежнему не отпускала его. Ей не нужно было объяснять, что это по-прежнему не он, не Бен Соло — это безумие говорит через него. Что-то темное и неотвратимое пыталось овладеть его разумом, и теперь лишь она, Рей с Джакку, стояла на пути незримого врага, не имея ни должных знаний, ни опыта, а вооруженная лишь той властью, которую даровали ей странные Узы, связавшие ее с больным.
Безумию, как и всякой болезни, свойственно защищать самое себя. Если оно принялось вдруг так отчаянно сопротивляться, это могло значить лишь одно — что Рей что-то делала верно.
И тогда будто в продолжение своего не поддающегося разумному толкованию порыва девушка запела.
Она сама не ожидала от себя того, что запоет. Это старая Марша любила попевать за работой, чтобы хоть как-то разнообразить свой унылый труд в лавке Ункара Платта. Рей, как и другие дети, прислушивалась к ее пению — тяжелому, гортанному, напоминавшему металлический скрежет — и поневоле запоминала слова.