Бешеный прапорщик. Части 1-18 (СИ) - Зурков Дмитрий. Страница 38

Видно, предстоящая потеря части коллекции заставила его забыть об инстинкте самосохранения. Или он всерьез надеется после всех своих фокусов остаться в живых? Вот это он зря. Очень даже зря! Впрочем, Михалыч с ответом не задерживается:

— Я не знаю, кем были твои деды, мои всегда вольными казаками ходили, а не холопами. Могли за такие слова убить, и были бы в своем праве. Да и батюшка им грехи эти враз отпустил бы…

Граф, услышав отповедь в таком стиле, немного поостыл.

— Батя мой говорил не раз: «Что с бою взято, то — свято!». А дед, когда я еще казачонком был, учил меня, несмышленыша: «Чтоб взятый с бою клинок служил тебе верой и правдой, его надобно напоить кровушкой прежнего хозяина»…

Оп-па, а чтой-то графу так взбледнулось? Не иначе, проблемы со здоровьем приключились. Или приключатся в ближайшее время. Пока я наблюдал за светлейшими метаморфозами, пропустил начало мастер-класса от Митяева. Увидел только двойной всплеск клинка у головы, и на пол упала часть графской шевелюры. А над ушами образовались две небольшие лысинки. Оказывается, мой Михалыч — куаффер, то бишь парикмахер, правда, слегка своеобразный. Но очень креативный. В памяти всплывает байка из будущего про Байконурского цирюльника. Ее рассказывал наш «старый зубр», подполковник Сарычев, в свое время отбарабанивший на Полигоне двадцать лет, и приехавший в Сибирь «отдохнуть от жары». С его слов, на «Десятке» жил старый гражданский парикмахер, страшный выпивоха, но супер-мастер. От постоянного употребления «шила» у него тряслись руки, и ради некоторого количества адреналина к нему ходили бриться. Работал он только опасной бритвой, и когда клиент был готов к процедуре, старик стоял перед ним с бритвой в трясущейся руке, выжидая момент. Потом следовал резкий взмах рукой, и щека была выбрита, наступала очередь другой стороны…

По мере осознания происшедшего изменения имиджа, поляк сначала по-поросячьи взвизгнул, потом громко испортил воздух и, судя по всему, бриджи. Наверное, непроизвольно. Вряд ли разумный человек стал бы использовать отравляющие вещества раздражающего действия в замкнутом помещении. Пришлось открывать окно, чтобы проветрить комнату.

— Мы служим своему Отечеству. А ты служишь тому, кто заплатит побольше. От шпиона нельзя ожидать верности. Так кто из нас холоп? И кому следует что-то отрубить? Да, и рубить мы не будем. Там, во дворе на лавке твой Микола ждет нагаек. Ты будешь следующим. А чтобы шляхтецкая гордость не пострадала, мы лавку застелим ковром. Это — по вашим обычаям? А потом в этот же ковер и завернем, прежде, чем закопать…

— Командир, смотри, какое ружье чудное! — подал голос Митяй, показывая на стену. — приклад какой-то круглый, да вот в сумке еще два — запасные, что ли? О, еще железяки какие-то…

Ну-ка, ну-ка… Блин, сегодня просто праздник какой-то. Целый День Подарков. Сначала — портфель, теперь — замечательное ружье. Пневматический многозарядный штуцер Жирардони! Тот самый, за который Наполеон приказал стрелков казнить на месте. Иными словами — почти бесшумное оружие, бьющее на 150–200 шагов мягкими свинцовыми пулями калибра 13 мм. И самое главное — магазин на двадцать пуль!

Вот это мы точно берем с собой! Даже если он неисправен, — отремонтируем. С помощью технических достижений начала 20-го века. На каждый австрийский штуцер найдется русский Левша.

«Ален ноби, ностра алис! Что означает — если один человек построил, другой завсегда разобрать может!» — Фраза кузнеца из культового фильма «Формула любви» в данном случае более чем актуальна.

И будет у нас «глухой» ствол. Длинноват, правда, но это — не страшно. Все замечательно, но надо заниматься делом. Гауптман уже пришел в себя, поэтому фразу дублировать не надо:

— Господа, вы сейчас переоденетесь в свою форму и пойдете с нами. В гостях хорошо, но пора собираться домой.

И уже на русском языке:

— Митяй, Егорка, отвяжите от кресел, потом пусть переоденутся и — во двор. Смотрите внимательно, фокусы всякие могут быть.

Оп-па, а оберст-лейтенант на ногах-то и не стоит. Совсем бедняга изнервничался. Так мы далеко не уйдем. Надо его в чувство привести. Тем более, что лекарство под рукой, то есть, на столе. Беру рюмку, наливаю до краев коньяком, протягиваю штабному.

— Выпейте! Это приведет вас в чувство.

Немец смотрит на меня непонимающими глазами, механически выпивает «лекарство», давится кашлем, зато глаза становятся осмысленными.

— Егор, и этого вонючку прихвати…

Да, чуть не забыл! Поворачиваюсь к графу:

— Где оружие и награды штабс-капитана? Быстрее, а то терпение кончится!

— Шашка на столе, ножны — вон там, в углу… Ордена — в шкатулке… — Испуганный аристократ торопливо докладывает, наверное, не хочет еще раз попасть «под раздачу». — Наган Вы уже забрали…

— Да, герр гауптман, где документация на аэропланы?

Фон Штайнберг стоит, расправив плечи, насколько это позволяют связанные руки, и, вздернув подбородок, высокомерно смотрит на меня. Ну, что ж, поиграем в «гляделки». Только не долго… Поняв, что своего я добьюсь все равно, отвечает:

— Все документы в автомобиле радиостанции, в сейфе… Надеюсь, вы поймете меня, как солдат солдата и выполните мою просьбу… Если мне суждено умереть, пусть это будет пуля, а не петля и не нагайки…

Ой-ой-ой, какие мы гордые! Не хочется мне что-то гауптмана на тот свет отправлять раньше времени…

— У нас будет время еще поговорить об этом. И у вас не будет причин быть недовольным моим решением. А теперь — идемте.

Беру шашку, ножны, ордена, и выхожу со всеми. Через пять минут мы — во дворе. Там ничего практически не изменилось. Пленные сидят на земле, ждут своей участи. Егерь на скамейке неподвижен и тих. Спит, наверное. Штабс-капитан сидит на том же месте, сняв китель. Неизвестно откуда взявшаяся Ганна аккуратно обтирает ему избитую спину. Увидев меня, Волгин отстраняет ее. Чувствуя особенность момента, одевает форму с уже прикрепленными погонами, встает, пошатываясь.

— Иван Георгиевич, это — Ваше? — протягиваю ему шашку, наган, ордена. Вижу, как предательски задрожал подбородок, на глаза навернулись слезы… Бережно, как новорожденного, штабс-капитан взял шашку на руки, потом очень нежно погладил золотистую рукоять с маленьким алым крестом на «клюве», вытянул клинок на треть из ножен, приложился к нему трясущимися губами…

— Ласточка моя милая!.. Вернулась ко мне… Не захотела покидать хозяина… Спасибо тебе …

Это может казаться мистикой, или простым совпадением, но лезвие после этих слов полыхнуло алым отблеском догорающего пожара. Стоявшие рядом казаки отвернулись, Митяев отчаянным движением смахнул слезу с лица. У меня отчаянно шипало в носу и я стоял с каменной мордой, не мигая, чтобы тоже не прослезиться…Непослушными руками положил ордена и револьвер в фуражку.

— Денис Анатольевич, я — Ваш должник. А в роду Волгиных долги всегда отдают… Спасибо Вам…

— Полноте, Иван Георгиевич! Какие долги могут быть между офицерами в военную пору!..

Так, лирику закончиваем, а то пауза затянулась, начинаем экзекуцию.

— Этому уроду, — показываю на растянутого Миколу, — что поднял руку на офицера Российской армии, всыпать двадцать «горячих». Останется жив, — значит, повезло сволочи. Михалыч, распорядись!

Митяев подзывает двоих казаков, те достают нагайки. Нет, сволочи не повезло! Не выдержит. И поделом.

Поворачиваюсь к графу и обращаюсь по-немецки, чтобы поняли все:

— Твой холуй сейчас получит плетей за то, что по твоему приказу поднял руку на русского офицера. Скорее всего, он умрет. Тебя же, как германского шпиона ждет другая участь. Как говорят в таких случаях НАШИ союзники англичане: «Вы будете повешены непременно за шею и провисите так, пока не умрете, да смилуется Господь над вашей заблудшей душой». Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

Граф мешком оседает на землю, кто-то из казаков оттаскивает его к стоящей неподалеку сенокосилке и привязывает к импровизированному «якорю».