Бешеный прапорщик. Части 1-18 (СИ) - Зурков Дмитрий. Страница 82

Там, где крутой правый берег Равки становился пологим, испокон веков пролегал шлях с переправой. Многие тысячи ног прошли за это время по утоптанной до каменной твердости земле. Шлях помнил топот копыт монгольских туменов и польских хоругвей, скрип селянских телег, мчащихся по своим делам почтальонов и фельдегерей, Великую армию Наполеона, сначала гордо шествующую на восток, а потом удирающую, подобно побитой собаке от русских войск. Кровь и золото, любовь и ненависть, радость и унылая безысходность, жизнь и смерть, — все это было ему знакомо.

Теперь хозяевами шляха считали себя глупые и самодовольные люди, одетые в серо-мышиную форму, которую они называли «фельдграу», сидящие по обе стороны реки возле недавно сооруженной ими переправы и делающие вид, что помогают одетым в такую же одежду перебираться на другой берег, перевозить на повозках какие-то важные для них вещи, очевидно, нужные им для войны с другими людьми, одетыми в форму незрелой пшеницы.

Несколько таких людей уже день, как незаметно следили за движением по дороге из прибрежных кустов. Один из них, наверное, самый главный, отправил десять человек выше по течению, где через несколько верст пролегал такой же шлях, похожий на первого, как родной брат. Остальные, сменяя друг друга через равные промежутки времени, смотрели за тем, что творится на переправе. Наверное, они тоже хотят воевать с теми, в серо-мышиной форме. Шлях в отличие от людей был очень стар, и поэтому мудр. За свою бесконечно долгую жизнь он понял порядок вещей в природе. За зимой обязательно придет весна, за ней — лето, которое сменится осенью, после которой придет новая зима. И так будет всегда. И войны всегда будут заканчиваться миром, который по прошествии времени нарушится новой войной. Люди глупы. У них жизнь гораздо короче, чем у шляха, к тому же они сами специально ее укорачивают, — обманывают, предают, убивают друг друга. Шлях уже давно потерял счет потокам крови, которые проливались на него время от времени. Вот и сейчас, как только стемнело, и на прибрежные заросли опустилась летняя прохлада, люди в форме цвета незрелой пшеницы очень осторожно и тихо стали подкрадываться к людям в серо-мышиной форме, большая часть которых уже спала…

Двое бойцов, натянув лохматушки на голое тело, бесшумно входят в прохладную июльскую воду. С собой из оружия — только ножи в зубах. Без всплеска переплывают водную преграду, исчезают в прибрежных кустах неподалеку от скучающего часового. Еще шестеро появляются возле палатки, где спят сменившиеся караульные во главе с разводящим унтер-офицером и нарезает круги вокруг костра второй часовой. В ночной тишине над рекой разносится уханье совы. Одновременно с этим на той стороне перед часовым из ниоткуда возникает фигура в лохматке, левая рука с ножом отбивает в сторону ствол винтовки, правая пробивает удар в печень. Часовой падает на землю бесформенным мешком, как будто из него выдернули все кости. Клинок входит в правую почку, проворачивается в ране и выдергивается. Поднимается второй боец, страховавший с другой стороны… В это время часовой возле палатки пытается сделать свой последний судорожный вздох перерезанным горлом. По знаку старшего все фигуры, кроме одной, прячутся за деревьями, оставшийся срывает кольцо с приготовленной гранаты, распахнув полог, кидает ее внутрь, изо всех сил несется к глубокой рытвине и падает в нее. Палатка одновременно подсвечивается красным светом разрыва и большим пузырем подлетает в воздух… Через пять минут мост, оседая в воду на пробитых лодках-понтонах и чадя горящими досками щитового покрытия, подобно погребальному дракару викингов, медленно уплывает по течению…

* * *

Вечером следующего дня, оставив отряд в лесу готовиться к ночным кошмарам, иду с двумя бойцами к дядьке Михасю «в гости». Подобраться к его дому в сумерках было несложно, хотя и видели пару раз немецкий патруль. Свет в окне еще горит, значит, спать не легли. Оставляю «свиту» маскироваться во дворе, сам тихонько стучу в дверь. С той стороны несколько секунд напряженной тишины, затем слышны крадущиеся шаги и испуганный женский голос:

— Хто там?

— Вам Ганна привет просила передать…

Опять молчание, затем, видимо, хозяйка собирается с духом, отодвигает засов и приоткрывает дверь, стараясь разглядеть незваного гостя в неярком свете керосиновой лампы.

— Доброго вечера, хозяйка. Мы как-то заходили к вам вместе с Ганной. Мне бы мужа вашего повидать. Поговорить с ним надо.

— Нету яго, — женщина тяжело вздыхает. — Увяли германы. Казали, што заложникам будзе. Тры дни как нямае… Да вы праходьте у хату.

Осторожно, стараясь не шуметь, прохожу в дом. Девчонки уже спят на кровати, прижавшись друг к другу, хозяйка, судя по всему собралась доставать угощение из печи. Ага, щас я буду тут объедать людей!

— Хозяюшка, не надо ничего, расскажите лучше про заложников, кого и зачем забрали?

— Так людзи гавораць, што якись-та эшалон важны на станцыи стаиць. Вось каб з ним ничога не здарылася, германы людзей и пахватали. Казали, што растраляюць, як што…

Вот так номер! Это что за эшелон такой, интересно? У кого бы узнать?.. Мои размышления были прерваны еле слышным стуком по оконному стеклу. Один, пауза, два. — «Чужой». К нам идут гости!.. По крыльцу протопали тяжелые шаги, затем в дверь забарабанили кулаком.

— Машка, адчыняй! — Голос мужской, грубый и сильно пьяный. — Слышь мяне?

Та аж побелела лицом, прижала к груди рушник. На мой вопросительный взгляд еле слышно отвечает:

— Гэта Казимеж, войтов спадручник…

— Холера ясна! Адчыняй, гавору! — за дверью, похоже начали злиться.

— Мария, откройте ему. Если что не так пойдет, успокоим очень быстро.

Женщина идет к двери, шагаю следом и встаю за дверью, чтобы меня не было видно. Дверь приоткрывается и ночной гость пытается войти, несмотря на нежелание хозяйки.

— Што табе трэба, Казимеж? Ноч на двары. Пашто шумишь? Дзяцей пабудишь…

— Ты у мяне яшчэ пагавары тут! Больна смелая стала! Аль бо таишь каго?

Мужик рвется в дверь, женка из последних сил его не пускает… Блин, а перегар слышен даже за пару метров.

— Та нету тут никога! Чаго прыдумау! Идзи да дому, праспись.

— Нету? Гэта здорава… Ци не прыгалубишь мяне, а, Машка?

Твою маму, да нехорошими словами! Я тебе, самка собаки, сейчас устрою сеанс любви! Надолго запомнишь! И оторванные запчасти в руках домой унесешь!..

— Пусти, ирад!.. — В голосе женщины возмущение пополам с отчаянием. — Не замай мяне!

Еще секунду, и вмешаюсь в процесс! И мало придурку не покажется!.. Кажется, алко-Ромео уловил угрожающие флюиды, потому, как сдал назад. Но ротик свой поганый не закрыл.

— Михася свайго ждешь? Ну-ну… Пока ешалон з гэтыми жалезками не уйдець, никога не адпусцяць. А как зоусим не вярнецца? Адкуль палево у лампе, а? Твой варюга са станцыи спер? Я ж шапну войту славечка на вушка, ён — бургамистру, вось и няма твайго Михася. На каленках, паскуда, да мяне прыползешь, каб девак сваих байстрючками не заставиць! Падумай, я заутра знова зайду. Штоб паласкавей была!..

Дверь захлопывается, хозяйка тяжело вздыхает. Дожидаюсь, пока хлопнет калитка, приоткрываю дверь и тихонько цокаю языком. Тут же появляется один из погранцов. На пальцах показываю, что гостя нужно немного проводить, потом притормозить, и всем вместе ждать меня. Он кивает головой и исчезает в темноте. Оборачиваюсь, Михасева жёнка смотрит на меня почти квадратными глазами, в которых читается немой вопрос.

— … Вы яго?..

— Хочешь, чтобы он снова пришел? — в ответ — энергичное мотание головой. — Значит, не придет. Ни завтра, ни в какой другой день.

Достаю из кармана заранее приготовленный сверточек с потертыми серебряными монетками, завернутыми в обрывок «Железнодорожника» за октябрь 1910 года. — Валерий Антонович выдал «боевые» на подкуп и оплату, протягиваю женщине.

— Паночак… Вы ж ничога ня будзеце з пояздам робиць?..

— Пока он на станции, и заложников не отпустили, — ничего. — Видно, что собеседница потихоньку успокаивается. — Спасибо, что пустили поговорить. Михась вернется, передайте ему привет от меня и от Ганны.