Моя жизнь как фальшивка - Кэри Питер. Страница 37

И вот, мем, эта чертова дворняга рухнула замертво. Словно подстреленный голубь с небес.

– Господи боже! – вымолвил я.

– Сядь! – велел он – не собаке, разумеется, а мне, – и похлопал по деревянной скамейке, на которой днем кантонские няньки дожидались своих питомцев.

– Сдохла? – спросил я. Мне это пришлось не по нутру. – Ты убил собаку?

– Ты будешь жить в моем доме, так? Я помогу тебе спасти дочь, так? Садись!

Несколько минут мы сидели рядом, а несчастный пес валялся в тени в каких-нибудь пяти футах от нас.

– У тебя есть враг, – сказал наконец Мулаха.

Я не сразу понял – думал, он говорит про собаку.

– Проклятый ханту [81], который украл твоего ребенка. Маккоркл? Да или нет?

– Да.

– Он наглый?

– Я тебе говорил.

– Очень сильный, умный? Семь футов ростом, ты сказал?

– Я сказал – почти.

– И жестокий.

– Да.

– Что же ты сделаешь? Ты должен отомстить, туан. Разве убить дворнягу – это месть?

Я ничего не видел – только мертвый глаз.

– Мулаха, – сказал я ему, – ты пьян.

– Нет, нет, послушай! Это наш первый день. Ты еще не понял своей удачи. Я для тебя самый подходящий человек. Я расскажу тебе, что делать.

– Ты мне уже сказал. Мы пойдем к рикшам. Потом отправим посылку.

– Это еще не все, друг. Что ты будешь делать потом?

– Отправлю посылку HP, как ты посоветовал.

– Да, да, ему придется самому прийти за ней на почту, и тогда что? Что произойдет, когда ты увидишь этого ублюдка?

Я пожал плечами.

– Ты слишком рохля. Слушай меня. Я знаю.

– Ладно.

– Забудь про чертова пса.

– Хорошо.

– Послушай мою маленькую повесть о войне.

– Прямо сейчас?

– Прямо, черт побери, сейчас. Почему меня прозвали «Дато» [82].

– Идет.

– Знаешь, кто такой «дато»?

– Нет.

– Вроде сэра, лорда или там кавалера ордена Британской империи. В этом духе.

– Что именно?

– Все равно. Плевать. На самом деле я не дато. Мне дали паршивую медаль – панглиму– Пустышка! Знаешь, сколько лет мне было, когда пришли японцы? Я скажу тебе, Кристофер, – двадцать один. У меня было два хороших глаза – не то что сейчас. Оба прямо вперед, словно фары на «хамбере» моего отца. У меня была милая и умная жена, Расатхи – милая, сочная, с тонкой талией, не из Джафны родом, а с Кинг-стрит в Пенанге. Такие браки называли лауо. Ты даже представить себе не можешь, какой редкостью были перед войной браки по любви. Ее родители все ворчали насчет моей темной кожи. Теща была светлокожей тамилкой из Джафны, как и мой отец, и хвасталась своим цветом лица, пудрилась, чтобы казаться еще белее. К тому же они были индуистами, а я – из «рисовых христиан»: дедушка еще в Джафне обратился, чтобы получить хорошее образование. Выходило так, будто ее семья стоит выше моей, хотя они торговали пряностями в лавчонке на Кинг-стрит, а мой отец закончил юридический факультет Оксфорда. И у нас был особняк на самой Куин-стрит, две аптеки и большая каучуковая плантация в Сегари.

Первые японские бомбардировщики налетели на Джорджтаун в десять часов утра. Моя красавица Расатхи вместе со служанкой паковала чемоданы: мы уезжали в Дублин, мне предстояло изучать право в колледже Троицы. Две минуты – и контору моего отца разнесло вдребезги, секретарь погиб, билеты на пароход превратились в конфетти. Отец выскочил на улицу и увидел, как наши спасители и защитники, австралийцы с британцами, разбегаются во все стороны, точно перепуганные цыплята. Дым, огонь, мародеры по всему Джорджтауну. Они ворвались в наш чудесный дом, эти китайские бандиты. «С бою взятое» – под такой маркой они продавали награбленное.

Мой отец был человек скрытный и всегда ждал худшего. Он заранее скупал велосипеды. Через два часа после бомбардировки он с помощью моего младшего брата доставил четыре драгоценные машины к лавке пряностей, которая принадлежала моим теще с тестем. Он посоветовал им не мешкая отправляться в Сегари. До нашей плантации было сто двадцать миль.

При этом разговоре я не присутствовал, но вскоре родители жены ворвались в дом на Куин-стрит, и все мы принялись обматывать вокруг тела драгоценности и совать купюры в обувь. Собрались мы быстро, но теще непременно потребовалось сходить в храм Шри-Мариамман, на другую сторону улицы. Она поговорила с неким жрецом, приверженцем Индийской национальной армии, и принесла своему супругу брошюру:

– Так зачем же, – спрашивала она, – бежать в глухую провинцию? Какая нужда? Японцы нас любят.

И через три дня, когда новые избавители вошли в Пенанг, мы все еще торчали в городе. К полудню полетели головы. Потом японцы стали отнимать часы и велосипеды. Насиловать женщин в узких проулках Кинг-стрит. Тут моей теще приспичило ехать в Сегари, и после трех часов дня мы тронулись в путь, в самый разгар ливня. Жена подвязала нашу малютку-дочь к груди.

Дождь укрыл нас. К вечеру мы без помех добрались до берега, сампан с мотором перевез нас на другую сторону, в Баттеруорт. К десяти часам мы проехали еще двадцать миль до Букит-Тамбуна, где клиент моего отца, некий мистер Хан, держал фирму грузовых перевозок. Кончилась фирма! Японцы конфисковали все грузовики заодно с мистером Ханом. Семья плачет. Бедолаги. Они пустили нас переночевать в гараж.

Теще путешествие оказалось не под силу. Драгоценности натерли кожу, легкие отказывали. На следующий день мы проехали всего час, не могли слушать ее стоны. Остановились в Пантай-Бару – что-то вроде Чайнатауна, однако там жили и торговцы из Индии. Они построили деревянные дома на сваях вдоль реки, впадавшей в Малаккский пролив. В этом шумном местечке наш родственник держал аптеку. Он предложил оставить женщин с ним, а мы с тестем решили пробиться в Сегари и привести оттуда «лендровер».

На следующее утро я уезжал, довольный собой: мою милую жену я оставил в постели с дочуркой у груди.

Я думал, что спас родных, но в тот же день коммунисты напали из засады на японский патруль и убили пятерых солдат. Казалось бы, чем плохо? Хуже не бывает. В ту же ночь японцы пришли в Пантай-Бару. Заперли всех в деревянных домах и подожгли. Если кто-то выскакивал из огня, в него стреляли. Все, больше говорить не могу.

И Мулаха сплюнул на траву.

– Извини, туан!

Он встал и пошел к дороге. Я поднялся, но он рукой указал мне на скамейку. Я повернулся к нему спиной и посмотрел на мертвого пса, валявшегося в свете луны.

Когда Мулаха сел рядом, он заговорил совсем тихо:

– Не стоило бы рассказывать больше, но вот что: я решил отомстить, понимаешь? В этом все дело. Отомстить – дожить и отомстить. Убить подонков и выжить самому.

Теперь он повернулся ко мне. Я видел глубокую морщину на лбу и мертвый глаз.

– Видишь? – Он показал рукой на мертвую собаку. – А ты думал, я – тамильский раб.

– Ничего подобного! – возразил я.

– Тогда я скажу: я – Дато Шри Тунку, Отравитель. Я послан тебе небом, друг. Я – тот, кто тебе нужен.

37

Они сгорели заживо, как я тебе сказал. Айх, волны у берега Пантай-Бару, обугленное дерево, тела – все плыло. Вот тогда-то мой левый глаз ушел вкось – тогда, не раньше. Правый глаз плакал, как младенец, левый ослеп и высох от ненависти.

Я ехал в отцовском «лендровере». Меня вытащили из машины, побили бамбуковой палкой. Я пошел на север по лесным тропам. Не мог сплюнуть слюну. Влага выходила из меня слезами.

У братьев остались велосипеды – не спортивные, какие японцы отбирали, другие, слишком высокие для этих убийц. В Букит-Тамбуне братья нагнали меня. Я отказался возвращаться с ними в Сегари. Они повязали черной тряпкой мой раненый глаз, но я сорвал повязку. Не хотел скрывать ненависть. Это все, что уцелело от любви.