Моя жизнь как фальшивка - Кэри Питер. Страница 41

Бапа заговорил с ним прямо.

– Они знают, кто ты есть, – сказал он.

– Ты украл ребенка, – ответил ханту. – Я тебя поймаю. Ты сядешь за это в тюрьму.

Девочка испугалась до смерти – всю ночь она жалась к бапа, но утром он показал ей: бояться уже нечего. Ханту посадили на плот, в самую середку, мужчины в лодках направили плот по течению и громко закричали, когда плот понесло к морю, где ханту, конечно же, погибнет и никогда не вернется тревожить кайя-кайя и маленьких девочек. Бапа подхватил малышку, высоко поднял ее, она заглянула в широкое, сильное лицо и на нее снизошел тот блаженный покой, что бывает лишь в детстве, когда тебя любят всей душой и надежно защищают от всего мира; ей стало все равно, что будет с ханту, река несет его в такое место, где из уродского носа во все стороны прыснут ящерицы, которые тоже не спасутся.

40

В четверг Чабб явился гораздо раньше условленного времени, и я не принимала его до ланча.

В запасе оставалось всего три дня, а потому такое поведение было нелепо и непонятно даже мне самой. Должно быть, не хотелось признавать, до какой степени меня поглотила его история, и мне самой было странно, что я так подробно все записываю и все чаще дотошно переспрашиваю Чабба. Он превратил меня в свою сотрудницу, и в этой роли мне было, мягко говоря, неуютно.

Зато силы Чабба возрастали, и на этот раз, дождавшись меня в вестибюле, он предъявил большую замасленную карту Малайи времен японской оккупации. Мы расстелили ее на столе в китайском ресторане отеля, и, сидя за этим столом, я представляла себе экстренный выпуск «Современного обозрения» вдвое толще обычного – с повестью Чабба и стихами Маккоркла.

Я была вполне убеждена, что заполучу их не позднее пяти; видимо, чай бросился мне в голову, и я отбила Антриму телеграмму за подписью «Элгин» [84]: «Великое сокровище захвачено на Востоке».

Слейтер на глаза не попадался. Если бы мне сказали, что он в эту самую минуту грабит банк или пользует мальчиков, я бы и бровью не повела. Я уже видела впереди финишную ленточку.

Свечерело, и Чабб пригласил меня прогуляться в густых испарениях до Джалан-Кэмпбелл. Я тащила с собой блокнот, на ходу уточняя сыпавшиеся из Чабба имена и выражения. Малайзия, прежде совершенно чужая мне, становилась все более знакомой.

Вскоре мы добрались до велосипедной мастерской. За витриной с яростно сбитым в клубок содержимым сидела миссис Лим, держа на коленях большую коробку шоколадных конфет. Рядом пристроился китайчонок, которого я прежде здесь не видела. Чабб заговорил с ними на ломаном малайском. Миссис Лим тем временем разворачивала конфету. Чабб не сразу понял, что именно она ест, а когда разглядел эту роскошь, почему-то обозлился.

Когда Чабб бросился к ней за прилавок, миссис Лим явно удивилась – и еще более удивилась, когда Чабб вырвал у нее коробку, перевернул и яростно затряс, разбрасывая шоколад ей на колени и на бетонный пол.

Он произнес всего одно слово. Китаянка с вызовом поджала губы. Мальчик принялся подбирать шоколад.

Чабб снова заговорил, резче прежнего, и женщина остановила мальчика. Возможно, костюм вернул Чаббу авторитет в ее глазах, а может, она подчинялась всегда.

Чабб рявкнул какой-то вопрос, китаянка повела взглядом в глубину лавки.

– Идем – приказал он мне, и мы пробрались сквозь джунгли старых велосипедов в закуток с краном, раковиной и зловещего вида железной кроватью, под которой я разглядела английское издание «Дуинских элегий» [85].

– Не здесь, – сказал он и повел меня дальше – за угол и вверх по гулкой деревянной лестнице. На втором этаже мы попали в комнату, совершенно не похожую на помещения первого этажа. Чистая, незахламленная, с высоким потолком и широкими вощеными половицами. Вдоль всех стен полки с книгами – то были не романы, не стихи и не мемуары, а толстые тома размером с телефонный справочник, с арабскими буквами на корешках.

У окна сидел Джон Слейтер – точь-в-точь Сомерсет Моэм в искусно сплетенном ротанговом кресле, а у его ног пристроилась девушка, которую мы оба видели в ночь с понедельника на вторник через окно. Я знала, что ей уже двадцать, но рядом со Слейтером она казалась немыслимо юной, почти ребенком.

– Привет, старина! – Слейтер и девушка смотрели какую-то книгу, но он – как-то слишком поспешно – встал и поднес эту книгу мне, словно в доказательство, что не был занят ничем дурным.

– Привет, Сара! – К каждой страницы были приклеены цветы и листья – все густо подписаны. Потом я еще пожалею, что так и не разглядела эту очень своеобразную красоту, но в тот момент меня волновало одно: Слейтер нас облапошил. Я не просто злилась – на душе стало муторно от того, как он обхаживает ребенка – сам старый, желтый, складки кожи наползают на воротник.

– Она говорит, это сделал ее отец, – пояснил Слейтер.

Но вместо книги я видела только вялый, чувственный рот и жуликоватые глазки. Мне было так обидно: Слейтер испортил только что зародившуюся дружбу. В эти три дня он успел и спасти, и предать меня.

– Тут еще пятьдесят таких, – продолжал он.

– Подонок, – сказала я. – Таких по морде бьют.

Он ухватил меня под руку, точно красотку, приглянувшуюся ему на вечеринке, отвел в сторону.

– Извини, пожалуйста, Микс, – шепнул он. – Сейчас ты все поймешь.

– И так все ясно.

– Тш-ш! Ты и понятия не имеешь, где мы находимся, Микс. Вся эта комната – храм, святилище Маккоркла, на хрен! – Он подмигнул – но больше по привычке иронизировать: уверена, он вовсе не хотел сбавить цену сказанному и, судя по голосу, был на редкость возбужден. – Смотри, – прошептал он.

Только тут я заметила причудливый небольшой алтарь. Тонкая струйка ароматного дыма поднималась от бледно-розовой палочки. Рядом стояли три маленькие глиняные фигурки – полагаю, их следует назвать идолами – и в яркой рамке газетная фотография красивого, сурового белого мужчины, с длинными черными волосами над высоким лбом.

– Это он?

Я взяла фотографию в руки и впервые заглянула в глаза Боба Маккоркла. Он смотрел на меня из-под вуали с разрешением пятьдесят пять точек на дюйм.

– Будьте добры, не шепчитесь, – одернул нас создатель фотографии.

– Я сказал Саре, что это – отец Тины.

– Это не ее отец! – возразил Чабб.

– «Бапа», как нам обоим хорошо известно, значит «отец», – напомнил Слейтер.

Чабб оглянулся на девушку – та, уже расположившись в большом ротанговом кресле, самодовольно ухмыльнулась в ответ. Ее лицо, даже перекошенное, оставалось замечательно красивым – прозрачные карие глаза, чистая оливковая кожа. Невозможно было определить, к какой расе она принадлежит.

Чабб вырвал фотографию у меня из рук, и девушка замерла.

– Это не твой отец, – повторил он. – И ты это прекрасно знаешь!

– Может, ты ее отец, старина?

Чабб застыл; правая его рука скользнула в карман пиджака.

– Будь я ее отцом, – произнес он наконец, – я бы не позволил тебе сидеть возле нее и пускать слюни, будто потасканная старая жаба с гравюры Бердсли [86].

– Ты полегче!

– Это ты – полегче-ла. В авиакомпанию, значит, поехал? Ты ее не получишь, даже если она сама захочет. Думаешь, купил нас? Костюм, шоколад что еще ты оплатил? Ада гула, ада семут. Где сахар, там и муравьи. Очередной белый старикашка приехал в Азию купить секс.

– Сара! – воззвал Слейтер ко мне.

Но как я могла заступиться, когда знала прекрасно, что и жизнь его, и творчество построены на соблазнении?

– Ты ему веришь? – обернулся Чабб к девушке. Та ответила непреклонным взором.

Чабб махнул рукой.

– Как я устал! – вздохнул он. – До смерти устал от этой собачьей бо-до жизни!

Девушка снова усмехнулась. Скверная девчонка, сразу видно, но пойди пойми, знала ли она, о чем речь?