Грешный и влюбленный (Древнее проклятие) - Додд Кристина. Страница 89

Силван исступленно замотала головой и вдруг безудержно рассмеялась. Она хохотала, хохотала и хохотала. Задыхалась от хохота и не могла остановиться. Истерический смех все усиливался. Ранд выпрямился, и этот жест заставил Силван испуганно отпрянуть назад. Она выставила вперед руку, как бы защищаясь от удара, и тогда Ранд догадался, что это был не первый приступ истерики, из которого ее выводили самым решительным образом.

Он опустил ее руки и прижал их к себе. Силван — медленно, болезненно, с трудом — приходила в себя.

— Помогла ли я ему? — Ее голос дрогнул. — Если все время стараться удержать уходящую жизнь — значить помогать, тогда да. Какая-то инфекция попала в его легкие. Доктор, который удалил пулю из его груди, сказал, что одно легкое серьезно задето, так что ничего удивительного не было в том, что он.., ну, Арнолд просто хотел, чтобы рядом была чья-то теплая рука и чтобы ее можно было коснуться, хоть изредка. Родни у него не было, сам он рос на улицах Манчестера, значит, выжил только благодаря своей смекалке. Вот почему я точно знаю, что глупым он не был. Это потому, что он.

Она отодвигалась от Ранда, отгораживалась от него. И от повествования своего тоже отгораживалась. Очень осторожно он попытался вернуть ее к разговору:

— Так ты держала его за руку?

— Он так страдал, так мучился. И только я как-то управлялась с ним, ведь он был здоровенный, как буйвол. — Она замялась. — Может, зря я это все рассказываю?

— Здоровенный, как буйвол, — повторил Ранд. — Но тебя он слушался. Потому что ты поддерживала его своей нежностью и добротой.

— И еще он голоса моего слушался. Я ему пела. — Она попробовала засмеяться, но голос был болезненно надтреснутым. — А вкусы-то у людей разные. Другим больным в палате это не нравилось, но Арнолд обожал колыбельные и еще всякие детские песенки. Да он и был ребенком. Таким здоровенным ребенком, которого мне надо было лелеять и выхаживать. — Она подтянула колени к груди, обхватила плечи руками и стала раскачиваться вперед и назад, как будто это движение могло заглушить боль.

— И долго ты за ним ухаживала?

— Несколько недель. Он был в госпитале с того момента, как я туда пришла, и вплоть до моего ухода оттуда.

Только теперь до Ранда дошло, что Силван неспроста начала рассказывать историю об этом юном солдате. Здесь-то, верно, и крылись корни трагедии, и сейчас Ранду предстояло выслушать исповедь Силван. — Так он живой был, когда ты оттуда ушла, так, выходит? Голос Силван совсем упал.

— Случилось так, что однажды вечером я ушла из госпиталя.., потому что надо же было мне хоть иногда отдыхать. Как только я вернулась в больницу, то сразу же поспешила к Арнолду, проведать его. Я знала, что никто за меня этого не сделает, так что всегда начинала обход с него. — Дыхание ее сбилось, и это было особенно заметно, когда она пыталась вздохнуть. — А его уже простыней накрыли, всего, даже глаза. Ой, какие дураки. Решили, что он умер.

Ранд оцепенел. Что это она говорит такое?

— А он что, не умер?

— Нет, он не умер. Нанна правду говорила. Я его еженощно вижу, он просит, он умоляет: «Спой мне колыбельную». — Она уронила лицо в колени, и не было никакой возможности заглянуть ей в глаза. — Я и не помню, как все было взаправду. Мне говорили, что я тогда слегка тронулась.

Ее сдавленный голос мучил его, изводил его, причинял страшную боль. Но ему надо было это знать, а Силван просто необходимо было рассказать об этом.

— Тронулась?

— Я пробовала оживить его. Пела ему, говорила с ним, баюкала его.

Ранд подумал, что она, должно быть, плачет, но, когда Силван подняла глаза, оказалось, что щеки ее сухи, а подбородок тверд.

— А он уже не жил целых четыре часа. Он похолодел уже.

Ранд едва сумел сдержать свой ужас.

Теперь она глядела ему прямо в лицо и говорила:

— Вот почему доктор Морланд отослал меня. После этой истории от меня толку в госпитале уже не было, и доктор понял, что больше я ему не помощница. Я вернулась в Англию и поселилась в доме своего отца, не переставая думать о том, что я видала и что я делала.., и мне хотелось себя убить. Верно, так бы и произошло, если бы Гарт не явился и не спас меня.

Надо было что-то говорить, но нужных слов не находилось. Да и откуда было Ранду взять слова, способные выразить всю его ярость из-за ее муки, все его восхищение ее мужеством и стойкостью, всю его нежность и любовь к ней?

— Вот теперь ты все знаешь, и, верно, хочешь, чтобы я уехала?

— Это еще куда? — захлебнулся он. Потом заговорил громко и требовательно:

— Куда это ты собралась?

— Ну, в Лондон или, — она пожала плечами, — в дом своего отца. Не все ли равно?

— Как это — все равно?! Собралась бросить меня, и говорит еще: «не все ли равно»?!

— Да не хочу я уходить от тебя, но я понимаю, что тебе противно…

Он и не заметил, как вскочил на ноги.

— Чтоб я больше от тебя таких слов не слышал! Я восхищаюсь тобой и тем, что ты делала, твоей храбростью и твоей силой. Я, конечно, тебя не стою, но я тебя уже заполучил и из своих рук не выпущу.

Силван только глядела на него широко раскрытыми глазами, словно не верила его словам, и он понял, что именно сейчас ему придется сделать ей очень важное признание.

Не хотел Ранд говорить с нею об этом. Вся гордость его восставала — но другого способа завоевать доверие и сочувствие Силван у него не было. Всего три месяца назад он был жалкой развалиной, прикованной к креслу. Его терзали отчаяние и страшные подозрения, и он вымещал все это на родных, давая выход буйству и злобе. А потом в один миг все изменилось, он чудесным образом излечился, он избавился от своих подозрений — и стал вдобавок герцогом Клэрмонтским.

Подобно всем предшествующим герцогам, ему надлежало быть сильным, непреклонным и стойким. Никак нельзя признаваться в слабости — потому что не может быть слабым герцог Клэрмонт… Но что, если он потеряет Силван? Она сидела у его ног, но ее душа оставалась ему недоступной, более того, она уходила, она пряталась от него. Он взял с нее клятву, но какое это имело значение, если он знал, что стоит ему однажды отвернуться, и она уйдет, может быть, навсегда. Ранд понимал, что необходимо вот сейчас поделиться с нею своими муками и своими страхами. Поспешно, боясь передумать, он признался:

— И у меня тоже бывают кошмары.

— У тебя? — с горькой иронией в голосе ,спросила Силван. — С чего бы это? И что у тебя могут быть за кошмары?

— Еженощно мне снится, что я опять прикован к креслу на колесах. И каждое утро я просыпаюсь с мыслью: «Ноги отказали». — Он почувствовал, как застучало сердце, все сильнее и сильнее, все громче и громче. И вот оно уже колотилось так, что, должно быть, земля содрогалась. Ему не хватало воздуху, ладони вспотели, но он заставил себя говорить. — Как ты думаешь, почему? Я с безумным ужасом жду, что опять вернется этот паралич. Мы же не знаем, почему у меня отнялись ноги, и что их вылечило, и мы не знаем, вернется ли недуг вновь.

— Нет! Никогда.

Он уловил излишнюю браваду в ее голосе и вспомнил, что, когда она застала его с телом Гарта на руках, она тоже пыталась что-то говорить, в чем-то убеждать, делать вид, что ей все понятно. Его дикое возбуждение вырвалось в потоке бессвязных слов, которые он не в силах был удержать.

— Моли Бога, чтоб так оно и было! Я гуляю, ухожу в такую даль, ноги у меня сводит судорогой, но я радуюсь, что они болят. Я благодарен земле, что она позволяет мне ступать по ней своими ногами. Всю свою жизнь мне суждено прожить в неуверенности, но — будь оно проклято! — зато какой вкус у каждого нового шага, у каждого нового мига! — Опустившись на корточки, он взял ее за плечи и нежно притянул к себе.

Она плакала, теперь она наконец плакала! И Ранд, вспомнив слова Нанны, стал внушать ей:

— Плачь о тех парнях, которых тебе не удалось спасти. Скорби о них. Плачь и о себе тоже, обо всей той детской невинности, которой тебе пришлось пожертвовать на том суровом поле битвы. А потом отпусти их. Пусть спокойно летят себе к звездам. Отпусти их всех — И Арнолда тоже. Пусть они мерцают тебе с небес. Им вовсе незачем мучить тебя кошмарами, Силван. Им хочется уйти.