Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea". Страница 37

Надя вообще последние дни берегла её, как могла, и особенно яростно отгоняла Машку, всё пристававшую с вопросами об американских шпионах.

Таня никому не рассказывала о бомбе, даже Валере. Все знали, что она провела много часов под завалами, и, когда полторы недели назад поздно ночью Калужный привёз её обратно в училище, плакали они все вместе. Валера — та вообще просидела у Таниной кровати всю оставшуюся ночь.

Таня просто не могла рассказать, слишком ясно, закрывая глаза, она видела эти буквы, но Надя догадывалась и, когда девчонки начинали расспросы, резко прерывала их.

Надя Сомова была первой, с кем Таня познакомилась здесь. Она до сих пор помнила впечатление, произведённое Надей на неё: в первый день своего приезда из Москвы среди шума, гвалта, бесконечных смешков и десятков женских голов она вдруг заметила спокойную молчаливую девушку, которая направлялась к ней. Наверное, среди этой безумной толпы какие-то инстинкты помогли им найти друг друга. Таня, переживающая просто ужасно, сразу успокоилась, когда услышала её размеренный, миролюбивый голос:

— Я Надя. Привет. Тоже поступаешь?

— Очень приятно... Я — да... Да, просто немного растерялась, не очень понимаю, что тут делать, — совершенно невпопад сказала она, улыбнулась и протянула руку. — Таня.

И она ни разу не удивилась, когда Надя поступила, а затем стала и замкомвзвода, к огромному неудовольствию Бондарчук, метившей на это место.

А потом, месяца через два после поступления, двадцатилетняя Надя собралась замуж. Парень, с которым она встречалась уже четыре года, сделал ей предложение, но когда она рассказывала об этом Тане, в её глазах не светилось особенной радости.

— И ты его любишь? — подозрительно спросила Таня.

Сомова чуть пожала плечами, подняла брови и отвернулась к окну.

— Да, наверное.

— Наверное?!

— Таня, мне двадцать один, я старше всех здесь. Я взрослая, он взрослый, я хорошо его знаю. Что ещё нужно для семьи?

— Что ещё?! — возопила Таня. — Привычка свыше нам дана, замена счастию она!

— Ты что, опять за цитирование принялась?

— Я думал, вольность и покой — замена счастью! Боже мой! Как я ошибся, как наказан! — гневно продолжала Таня.

— Если ты перескажешь мне всего «Евгения Онегина», суть не изменится.

И всё-таки Таня тогда уговорила её подождать, а потом, буквально через недели две, Надя познакомилась с Виктором, пятикурсником. Через полгода они поженились. Таня не удивилась.

С тех пор, что бы ни происходило, Таня видела в глазах Нади немую благодарность и отчего-то всегда отворачивалась: Виктор ушёл на фронт почти шесть месяцев назад, и от него не пришло ни одного письма.

С середины пары РХБЗ Краевой отпустил её, потому что сдавать зачёт по надеванию ОЗК на время она не могла: слишком болела рука. Спускаясь на первый этаж учебки, Таня, уже натягивая бушлат, вдруг обмерла: уродливая фотография снова заняла своё законное место на доске почёта.

Да что ж такое?! Не веря собственным глазам, она принялась рыться в планшете и быстро нашла смятую в комок выкраденную карточку. Перевела глаза на стенд. Поджала губы, чувствуя прилив злости, и быстро сорвала с него новую фотографию, скомкав её ещё сильней и запихнув на самое дно. Пусть ещё кто-то попробует повесить это уродство сюда, чтобы всё училище любовалось её серым дебильным лицом!

Злая и раздражённая, она громко хлопнула дверью на пятый этаж, всё же радуясь тому, что впереди предстояло минут сорок абсолютно свободного времени. Сессия приближалась неумолимо, нужно было зубрить тактику, РХБЗ и особенно огневую, а делать это в одном кубрике с Машкой было в принципе невозможно. Но сейчас-то у неё будет несколько свободных минут в тишине и уединении. Остановившись посреди коридора, она прислушалась: тихое тиканье настенных часов, размеренный гул шагов где-то на плацу. Господи, пусть так будет всегда. Ну, не всегда, но хотя бы ещё немножко. Пять-шесть-семь минут покоя, когда можно просто закрыть глаза и услышать своё сердце.

Открыв дверь в кубрик, она почти шарахнулась: Калужный развалился на стуле, листая тетради девчонок с конспектами. Закинув ногу на ногу, не потрудившись даже вытереть о коврик уличные берцы. Кто бы сомневался. Фу.

Первый раз за эти полторы недели она видела его так близко. Скулы стали острее, чем раньше, но его это не портило. Чёрт возьми, если и есть кто-то, кто будет выглядеть изумительно с такими синячищами под глазами, будто он не спал целую сотню лет, так это Калужный.

Он неотрывно глядел на неё, как-то пронизывающе и по-зимнему колко, не произнося ни слова, так, что Таню передёрнуло. Что это, игра какая-то? Вроде гляделок? Или как там у детей? Молчанок? Что это такое?

Он скривил губы, встречая Таню одним из тех взглядов, от которых шарахались все и вся, и она невольно замерла, но вздёрнула подбородок — ей-то всё равно — и сделала ещё шаг вперёд. Правда, дальше пройти не представлялось возможным: ноги этого кретина перегораживали всю комнату.

— Если вы выбрали для отдыха наш кубрик, то не могли бы сесть покомпактнее? — она повторила его движение губ, точно так же кривясь, оборачиваясь к нему спиной и сбрасывая на пол планшет.

— Не могла бы ты пойти куда подальше со своими замечаниями? — огрызнулся он. Фантазия нарисовала его сжатые пальцы на уголках их тетрадей и леденящий взгляд в затылок.

«Не могла, не могла, не могла», — слова царапали язык, и Таня только сильнее сжала губы, оборачиваясь и скрещивая руки на груди.

— Это моя тетрадь, — нахмурилась она, кивая на зелёную тетрадку с кошачьими мордочками у него в руках.

— Блещешь интеллектом, Соловьёва, как и всегда, — с расстановкой произнёс он, открывая её конспекты. Прежде чем Таня успела вскрикнуть, котик на обложке расползся пополам вместе с тетрадными листами, и обрывки полетели на пол.

— У тебя. Неровный. Почерк, — Калужный чуть склонил голову набок. Будто дразня, издеваясь. — Перепиши аккуратнее.

Идиот. Самый последний дурак. Она писала эти долбаные конспекты последние три месяца, писала красиво, подчёркивая строчки разными цветами, выделяя заголовки, рисуя разноцветными Валериными маркерами. Кретин. Кретин. Кретин! Таня физически ощущала, как отчаянно краснеет в жалкой попытке сказать хоть что-нибудь, способное задеть его. И видела, как расползаются его губы. Потому что ей нечего сказать, и они оба это знали.

Он рассмеялся. Что?.. У Калужного была красивая улыбка, с ровными белыми зубами. Морщинки разбегались от тёмных глаз к скулам, и это было… странно.

Калужный смеялся, но его глаза не врали. Господи, сколько фальши в этом смехе. Таня закусила губы до боли.

— Вы… Вы просто больной, ясно? — прошипела она.

— Что-что? — он растянул губы в довольной ухмылке.

— Что сказала.

— Замолчи и проваливай, — он сощурился, чуть приподнявшись, и из-под стопки книг у него на коленях на пол выскользнули какие-то листы и её, блин, фотографии. Те самые, уродские.

— Вы… — она чуть не задохнулась, уставившись на него в упор. — Это вы обратно повесили?!

— Нет, это я так с собой ношу, любуюсь. Ни есть не могу, ни спать, веришь? — протянул он, глядя с насмешкой. — Только попробуй снять их со стенда ещё раз.

— Ваши угрозы — это просто шум. Пшик! Жужжание. Понимаете? Пора бы повзрослеть, — процедила Таня.

— Ты меня поняла? — рявкнул он.

— Да вы... вы...

В груди ревела ярость, настоящая, просыпающаяся ярость. Не от этих идиотских фоток — от того, как он смотрел. Как на пустое место. И в глазах — целое море цинизма.

— Есть в вас хоть что-то человеческое? — почти крикнула она, чувствуя, как сердце колотится о рёбра, а спина покрывается мурашками. — Да вы просто…

Он неожиданно встал и сделал шаг к ней, глядя с невыразимым презрением и злобой, бьющей через край почти чёрных ледяных глаз.

— Рот свой открывать в другом месте будешь, ясно? Молчишь? Умница. Всё, что ты можешь. Ну и где все твои словечки, Соловьёва?! Ты не можешь даже ответить! Давай, скажи, что я неправ! — почти по слогам выплюнул он ей в лицо, заорав так, что голос почти срывался, и Таня чувствительно приложилась лопатками о стену, сморщившись и тихо ругаясь от боли на выдохе.