Пилсудский (Легенды и факты) - Наленч Дарья. Страница 20

Бригадира полностью поглотила политика. Он не прекращал усилий по созданию армии. Старался навязать свои условия немцам. Считал необходимым, чтобы создаваемые вооруженные силы были зависимы не только от оккупантов, но и от поляков. Надежную гарантию этого он видел в личном влиянии на отряды. С этой целью он подчинил Совету насчитывающую более десятка тысяч человек и вот уже несколько недель наполовину открыто действующую Польскую военную организацию. Считал, что таким образом предрешит облик формирующихся отрядов.

Однако немцы, по существу контролировавшие все действия Временного государственного совета, отнюдь не намеревались передать решение военных вопросов в руки человека, к которому по-прежнему не имели доверия. Пилсудский был им нужен для поддержки своим авторитетом не пользующихся популярностью планов привлечения максимального числа польских рекрутов. И на этом его задача кончалась. В результате в течение первых месяцев существования Совета военные дела не выходили за рамки переговоров и торгов.

В этой ситуации, когда действия Бригадира в очередной раз зашли в тупик, до Варшавы докатились вести о революции в Петрограде.

После марта 1917 года сторонники Коменданта начали утверждать, что он предвидел развитие событий в России задолго до начала революции. «Еще в ноябре 1915 года, — писал в своих воспоминаниях Артур Сливиньский [61], — в окопах под Колками на Волыни он проявлял явное нетерпение, говоря, что не понимает, что эти москали думают себе и не делают революции». Подобные утверждения вышли и из-под пера Богуслава Медзиньского [62]: «Комендант злой, потому что революция в России опаздывает».

Однако характерно, что все эти сообщения появились уже после свершившихся событий. Более того, в источниках, записанных по горячим следам, можно найти и прямо противоположные утверждения. В. Л. Яворский записал в дневнике 14 марта 1917 года: «Пилсудский говорил мне еще, что в России царит хаос в транспортной системе. О революции не может быть и речи. Революционность может найти для себя выход в организации антинемецких сборищ, как это было, например, в Москве». Поэтому можно серьезно сомневаться в правдивости авторов, утверждающих, что Пилсудский давно ожидал революцию в государстве царей.

В то же время следует согласиться с мнением, что свержение самодержавия и перемены в России решающим образом предопределили его дальнейшее поведение. Прежняя политическая линия теряла смысл. Главным ее лозунгом была идея восстановления польской государственности в борьбе с Россией. Этому намерению была подчинена программа формирования армии. Антирусский фронт также представлял собой главную предпосылку союза с Австрией н Германией. Падение царизма разрушило фундамент этой концепции. Революционная Россия признала право поляков иметь собственное государство, а в своих обещаниях наголову побила императорские правительства Вены и Берлина.

«Начало революции в России, — вспоминал один из ближайших сотрудников Пилсудского — Леон Василевский, — Комендант оценил сразу как факт исключительной важности и поворотный пункт в нашей политике. Россия, как самая главная сила в наших политических расчетах, этот наш самый большой враг, на длительное время сходила с арены. В этот период можно было не принимать в расчет непосредственную опасность со стороны русских и теперь необходимо было повернуть всю нашу энергию против двух других оккупантов».

Однако Пилсудский не мог действовать опрометчиво, ибо немедленный разрыв с оккупантами мало что давал ему. Он неизбежно вызвал бы репрессии, которые, коснувшись неподготовленных, вышедших из подполья рядов, должны были нанести им жестокий урон. Поэтому до принятия такого решения необходимо было изменить организационные структуры, уйти глубже в подполье. Это требовало времени.

Летом 1917 года пилсудчики были уже готовы к конфронтации. Предлогом для официального разрыва отношений с центральными государствами стал вопрос о присяге, которую в июле 1917 года должны были принести бывшие отряды легионеров, преобразованные в так называемые Польские вооруженные силы. Хотя Пилсудский одобрил до этого текст присяги, он в конце концов рекомендовал своим сторонникам отказаться от ее принятия. Бунтовавшие были интернированы в лагерях в Бениаминове около Зегже и Щипёрне под Калишем.

Опасность нависла и над вождем мятежников. В это время он серьезно раздумывал о том, чтобы пробраться в Россию, где как раз открывались широкие перспективы для создания польской армии. Близкие к нему люди разрабатывали даже проекты реализации этого замысла. Рассматривалась возможность бегства на аэроплане. Предлагали, чтобы он направился в кавалерийский отряд Белины [63] и вместе с ним попытался пробиться через линию фронта. Эти замыслы были связаны с огромным риском, но были отвергнуты не из-за отсутствия смелости. Бригадир, всегда прекрасно чувствовавший настроение солдат, знал: они ждут, часто подсознательно, что он разделит их судьбу. Поэтому он решил принести себя в жертву. Долго ждать не пришлось. В ночь с 21 на 22 июля его вместе с Соснковским арестовали и после нескольких недель скитаний по различным тюрьмам поместили в военную крепость в Магдебурге.

В политическом смысле такая развязка была для него огромным благодеянием. Арест немцами делал безосновательным обвинение в сотрудничестве с центральными государствами. Значение этого трудно переоценить, учитывая растущие военные успехи Антанты. Также и в глазах польской общественности он из союзника Австрии и Германии превратился в жертву их преследований. Становился даже символом борьбы с оккупантами. Тем более что оставшиеся на свободе его сторонники делали все возможное для распространения такого мнения. Чем дольше его не было, тем больше людей с нетерпением ожидали его возвращения.

Условия изоляции не очень-то досаждали ему. Он относился к числу заключенных, которые пользовались особой благосклонностью. Жил в отдельном деревянном двухэтажном доме в Магдебургской крепости. Имел в своем распоряжении три комнаты на втором этаже. На первом находился только фельдфебель, присматривающий за хозяйством. Мог без каких-либо ограничений передвигаться по прилегающей территории.

Ежедневные занятия тоже мало чем напоминали тюремные. Как писал Александре, вставал в половине восьмого. В восемь завтракал. Потом два с половиной часа гулял по саду. Впрочем, сам определил себе эту норму, ибо никто его не заставлял. До обеда прочитывал еще доставляемую ему газету «Магдебургише Цайтунг», позволяющую сориентироваться в том, что происходило в Германии и в мире. В половине первого обед — хороший и вкусный, заказывал его в ресторане. Затем, как сам подчеркивал, «самая приятная минута» — чай собственной заварки. После полудня играл несколько часов в шахматы, читал и писал. В половине седьмого — ужин. После него любимый пасьянс. Однако раскладка его продолжалась не очень-то долго, учитывая довольно плохое электрическое освещение.

Единственный недостаток — отсутствие общества. Только в августе 1918 года власти разрешили поселить вместе с ним Соснковского.

Однако существовало одно обстоятельство, которое превращало магдебургскую изоляцию в муку. Это была забота о судьбе самых близких. Когда его арестовали, он уже знал, что Александра ждет ребенка. Он понимал, что роды в ее возрасте — ей исполнилось тридцать пять лет — грозят серьезными осложнениями. Он боялся за нее. 20 февраля, не зная еще о рождении дочери, писал, что с нетерпением ждет «открытки с сообщением о конце и результате твоей слабости. Если будет сын, то, как договорились, назовем его Юзеф Мечислав (Мечислав — его псевдоним периода стрелков. — Авт.), если же дочь, то решай сама, я бы голосовал за имя Ванда».

Александра была, видимо, не в восторге от второго предложения. Она не могла питать симпатии к Марии и не хотела называть дочь именем ребенка своей соперницы, но уступила его просьбе. Ее, пожалуй, больше всего отличало от Марин то, что она до самой смерти мужа полностью подчинялась его авторитету. Не протестовала, когда судьба подвергала ее испытаниям.