Метка - Бродвей Элис. Страница 11

Просыпаюсь, скованная страхом, и не могу перевести дыхание. Скидываю пижаму и встаю перед зеркалом – убедиться, что мои знаки по-прежнему со мной. Поворачиваюсь спиной, чтобы рассмотреть каждое имя на семейном древе. Удивительно, как мало на моей коже знаков. Я прожила на свете шестнадцать лет, но что из этого можно увидеть и прочесть? Умри я сегодня – и моя книга будет такой же, как у любого моего ровесника. Только имена будут другие и ещё какие-то мелочи, но всё остальное…

До сих пор историю для меня выбирали другие. Так хочется заполнить каждый сантиметр кожи чем-то важным, ничего не упустив, – всё прекрасное, что я видела, имена моих друзей, ну хотя бы Верити, имя моего первого возлюбленного. Первая любовь. От этих слов тянет рассмеяться. Нет у меня никакого возлюбленного, не о чем ставить знак на коже. Кому я нужна!

Конечно, о мальчишках в школе и говорить нечего. Ну был один, из-за которого я краснела и старалась соорудить нормальную прическу, всё мучилась, не слишком ли я тихая да не слишком ли умная. Но по-настоящему мне никто не нравился. И я точно знаю, что и я никому не нравилась. Наверное, я единственная шестнадцатилетняя девушка на земле, которая никогда ни с кем не целовалась.

В зеркале отражаются полоски растяжек на бёдрах, бледная кожа. Мне слишком часто говорят, что бледность – это аристократично, что мне повезло. Но моя бледность неправильная, не алебастровая бледность красавиц, а сероватая, бесцветная. У меня вообще всё неправильно. Грудь слишком маленькая, чтобы сказать о себе «фигура с изгибами», а бёдра слишком широкие, чтобы назвать меня стройной. Лицо слишком неправильное для симпатичного и слишком обыкновенное, чтобы врезаться в память. Волосы слишком прямые для кудрявых и слишком волнистые для прямых. Не важно, сколько раз я даю себе слово отрастить их подлиннее, всё равно надоедает, и я снова прошу подстричь меня покороче. Никто по доброй воле не выкрасил бы себе волосы в мой оттенок – мышино-коричневый, тут уж сомневаться не приходится. Вот глаза мне нравятся – синие. Но красивой меня всё же не назвать. На груди появилась новая фиолетовая полоска растяжки – вот пакость! Пытаюсь растереть эту ползучую ниточку. Какая несправедливость! Груди практически нет, а растяжки есть. Откуда они только берутся?

Тело предаёт меня, выдаёт меня настоящую любому, кто посмотрит, меня – такую неправильную. Но всё это не важно. Чёрные и серые линии рисунков и знаков постепенно покроют моё тело. Я стану другой. Через боль и кровь татуировки изменят меня.

Мне есть что рассказать миру.

Совсем светло. Вот и утро. Скоро придёт Верити, будем готовиться к экзаменам. Натягиваю коричневые укороченные брюки, из-под которых выглядывают мои любимые полусапожки из мягкой кожи. Бирюзовая блузка досталась мне от Верити. Простого покроя, с пуговицами у воротника, достаточно длинная, чтобы скрыть бёдра. Хорошо, когда подруга выше ростом! Дважды оборачиваю вокруг талии оранжевый пояс и крепко завязываю его впереди. Спрячусь под одеждой, и никто меня не прочтёт. Может быть, если моей почти пустой кожи будет не видно, окружающие придумают мне более интересную историю, чем есть на самом деле.

Услышав голоса мамы и Верити, на секунду застываю в дверях. Похоже, я проспала. Со второго этажа видно Верити и маму за кухонным столом. Сияют начисто отмытые столешницы, на которых мы с папой столько лет резали всякую всячину, ленясь протянуть руку и взять кухонную доску. (Мама вечно ругала нас, словно папа тоже был ребёнком на её попечении.) Сияющая утварь поблёскивает на крючках у стен. Мама заметила меня и поднимается налить мне чаю. Благодарно улыбаюсь ей и останавливаюсь поприветствовать пращуров, называя каждого по имени, зажигаю свечу на столике под их книжной полкой. Жаль, что здесь нет папиных родственников, но он родился и вырос в Ривертоне и не мог принести свои книги предков в Сейнтстоун. Он вообще почти ничего не рассказывал о родных.

Мама рассматривает правую руку Верити. Не может устоять: она читает людей при каждом удобном случае – это её любимое занятие. Больше всего маме нравится сидеть вечером на веранде и смотреть на прохожих, подглядывая их секреты. Вот только в знаках Верити нет никаких тайн. Верити идеальна – лучше не бывает.

– Как идёт подготовка к экзаменам? – Мама наконец выпускает руку Верити и отпивает глоток чая.

– Всё в порядке, – отвечает Верити, застёгивая рукав блузки, – вот только эти сны… Всё время вижу, как мне достаются на экзаменах вопросы о том, что я не успела повторить.

Вот глупости! Верити прекрасно сдаст все экзамены. Мама берёт заварочный чайник, чтобы налить ещё чаю, и я вижу на столе мой вчерашний рисунок. Мама разгладила смятый листок и, видимо, рассматривала ворона. Интересно, показала ли она моё творение Верити?

– Пошли, Ветти. Без тебя ничего не получается – голова не работает.

Верити забрасывает на плечо сумку с книгами, и, захватив по чашке чая, мы уходим ко мне в комнату.

Экзамены, которые нам предстоит сдавать, очень и очень важные. Будут вопросы по всем школьным предметам да ещё дополнительные тесты по выбранным специализациям. Я буду сдавать нанесение татуировок. Важнее этих экзаменов ничего и быть не может. От результатов зависит наше будущее. Если провалюсь, мне достанется какая-нибудь скучная работа, и я застряну на ней навсегда. В последний год в школе разрешается выбрать специализацию, но нет гарантии, что удастся хорошо сдать экзамены и получить разрешение работать по выбранной профессии. Надо показать, что действительно достоин своей мечты. Если меня отправят в какой-нибудь офис перебирать бумажки, моя душа, наверное, скукожится и умрёт. Я страстно мечтала стать чернильщицей, мечтала с самого детства, с тех пор как папа научил меня рисовать. За последние месяцы я уверилась, что это действительно мое призвание. Мне нравится сжимать в пальцах чернильную ручку, нравится вырисовывать татуировки. И больше всего мне нравятся истории, рассказанные каждым знаком – истории, которые можно увидеть и понять совершенно по-разному.

Настоящих татуировок я пока никому не делала: старшеклассникам это запрещено. Зато научилась очищать и стерилизовать кожу и инструменты, наносить знаки на бумагу и свиную кожу. Выяснилось, что я готова кропотливо прорисовывать самые мелкие детали и что быть чернильщицей – моё самое сильное желание в жизни.

Верити надеется работать в правительстве. Она хочет заниматься управлением, стратегиями развития и всякими такими штуками. Перекладыванием бумажек Верити не напугаешь: она столько времени провела на практике в правительственных офисах, что иссушение души подруге не грозит. Верити придётся выучить все законы, правовые акты и разные нормативные документы. Только получив высшие баллы на всех экзаменах, можно попасть в департамент Похорон и взвешивания душ, где работают с книгами недавно почивших. Верити хочет заниматься подготовкой покойных к посмертному суду, изучать книги и готовить рекомендации для достойных остаться в памяти. Это один из самых важных департаментов правительства и наиболее таинственный. Смотрю, как подруга раскладывает на столе учебники и тетради, слушаю её беспечную болтовню и пытаюсь представить, как она будет выглядеть за массивным столом в государственном учреждении, принимая решения о судьбах людей.

Всё меняется. Меняется слишком быстро.

Остаток утра мы напряжённо трудимся. Верити устроилась за моим колченогим письменным столом, просматривает учебники и записи в тетрадях, а я рисую, лёжа на полу – в моём портфолио явно не хватает рисунков – и между делом выковыриваю застрявшие среди ворсинок ковра кусочки сухой краски. Столько нужно ещё сделать! Очень непривычное ощущение – знать, что надо торопиться и работать на пределе сил. Раньше мне никогда не приходилось особенно стараться в школе: всё получалось само собой. А потом заболел папа. Стоит мне подумать о будущем, как мысли сразу же возвращаются к папиной болезни, как ему становилось всё хуже, а потом он умер, и теперь приходится жить без него. В моём будущем без папы зияют огромные чёрные дыры – слишком многого не хватает.