«Шоа» во Львове - Наконечный Евгений. Страница 27

«Как раз напротив ворот тюрьмы жил знакомый дворник, и я пошел к нему, — продолжал отец, — выпить стакан воды». Его встретила заплаканная женщина, а в квартире стоял гроб с покойником. На вопрос, что случилось, жена рассказала следующее: их квартиру давно облюбовали сотрудники из тюремного персонала. Москаль, известно, любит выпить. Тут они могли спокойно, без посторонних глаз, выпить и закусить. «Накануне своего бегства, — рассказывала женщина, — очень хорошо знакомые тюремщики, которые не раз и не два пьянствовали за нашим столом, позвали мужа в коридор на срочный разговор. Жду, жду, а моего мужа все нет. Когда я вышла в коридор посмотреть, он лежал на лестнице мертвый. Чтобы не шуметь, в него не стреляли, а тихо забили ногами. Доктор, который осматривал покойного, сказал, что у него растрощены, поломаны все косточки. Много знал, потому и уничтожили», — заплакала женщина.

— Бьют евреев, — сказал отец, — а убийцы — москали и, к сожалению, украинцы-восточники. Знаю, среди тюремного персонала евреев не было.

— Зато они нами командуют, — прокомментировал Михаил Щур.

Запомнился еще тогдашний рассказ повара Матиева. Перед войной он работал на кухне в ресторане гостиницы «Жорж». Где-то за неделю до начала немецко-большевистской войны гостиничные уборщицы начали жаловаться, что в доме появилось множество откормленных, сильных крыс, которые нагло лазят по комнатам и кухне в ночное время. О до сих пор невиданном засилье крыс заговорили знакомые «каналяжи» (так называли во Львове работников канализационно-очистительной системы). «Где-то тут их кто-то разводит, — утверждал знакомый «каналяж», — никогда ранее таких больших крыс мы не видели». «Я начал догадываться, но не хотелось в это верить, — рассказывал Матиев. — Сразу после бегства большевиков я со своим другом Максимом по поручению Организации проверил энкаведистский особняк, который расположен рядом с гостиницей «Жорж». В доме, где кинотеатр «Европа» (теперь площадь Галицкая, 15), мы тщательно осмотрели все помещения. Знали, что тут временно содержали политических заключенных для каких то специальных допросов. Все комнаты были пустыми, ни следа о арестованных, везде было чисто, убрано. Тогда мы спустились вниз в подвал. Подвальные помещения были пустыми, за исключением одного, самого большого. Тут пол был засыпан толстым слоем чистого желтого песка. Канализационный люк был почему-то открыт, а внизу шумела речка Полтва. Известно, что на этом месте когда-то находилась мельница. Стены этого подвального помещения были выщерблены пулями. Не было сомнений — это расстрельная комната. Куда же тогда девали трупы? Посредине стоял столик, а на нем белел, возможно, забытый лист бумаги. Это была учетная ведомость со списком лиц, которым выдавались патроны. Почти все фамилии — на «-енко», то есть восточно-украинские, немного российских, еврейских фамилий там не было. Когда мы вышли из подвала наверх, то заметили, что подошвы нашей обуви по ранты пропитались кровью. Надо было долго отмывать обувь, потому что человеческая кровь очень цепкая».

Утром дворничиха стала обходить квартиры, собирая ключи от подвалов. Для чердака, на котором жители сушили белье и тряпки, был один ключ на всех. Зато от подвала, разделенного на клетки дощатыми перегородками по количеству квартир, каждый ответственный житель имел собственный ключ от своего замка. Тут держали картошку, бочки с квашеной капустой, домашние маринады, разные причандалы, а также запас угля и дров, потому что газом наш дом не отапливался. Дворничиха объяснила, что немцы в поисках притаившихся красноармейцев хотят проверить подвалы и чердаки. «Если не будет ключей, — угрожала она, — немцы поломают перегородки и подожгут подвал, они уже так делали».

Еще во время польско-немецкой войны, как упоминалось, два двора со стороны Яновской улицы и два двора со стороны Клепаровской слились в один большой двор. Заборы между ними были разобраны. Военный жандармский патруль доложен был сделать проверку одновременно во всех четырех домах. Немцы обыскивали дома по установленной схеме: вначале подвалы, а затем чердаки. В жилых кирпичных домах большого города со сплошной старинной застройкой только подвалы и чердаки были ничьими помещениями, где незаметно могут спрятаться посторонние личности. В квартиры жандармы не наведывались. За квартиры отвечали конкретные хозяева.

Для осуществления проверки в наш двор вошли два немецких жандарма с овчаркой и с гражданским переводчиком. Немецкие военно-полевые жандармы были страшновато зловещего вида. Головы спрятаны в глубоких тусклых касках с ремешками, застегнутыми под подбородком. Несмотря на теплый июльский день, жандармы были одеты в длинные, прорезиненные от непогоды, стального цвета плащи, которые доходили им почти до пяток. На первой пуговице плаща висел на петельке квадратный черный электрофонарик. С шей жандармов, как бусы, свисали цепочки из белого металла. К ним были прицеплены белые таблички в форме полумесяца с надписью: «Feldgendarmerie» (Фельджандармерия). Поперек груди — автоматы. Один из жандармов держал на поводке большую сторожевую овчарку. Гражданский переводчик стоял в стороне. Это был молодой, студенческого вида хрупкий парень с сине-желтой повязкой на левом рукаве. Ни моего отца, ни большинства мужчин тогда дома не было, они, согласно распоряжения немецкого коменданта города, пошли на свои рабочие места, те же, кто присутствовал, притихли в своих квартирах и не показывались.

Жандармский патруль встретила дворничиха с вязкой ключей от подвала. Стояли какие-то две-три соседки и еще мы с Йосале с дерзостью наблюдали, что происходит. Жандарм что-то буркнул и вперед вышел переводчик. Он спросил дворничиху, нет ли в доме большевистских солдат. Получив отрицательный ответ, спросил, не прячется ли случайно в подвале или на чердаке кто-нибудь подозрительный, на что получил отрицательный ответ. Переводчик как-то стеснительно отводил глаза, словно давал понять, что его угнетает эта роль. Жандармы смотрели перед собой с безразличием и ни разу не глянули в нашу сторону во время этого разговора. Затем вся группа с дворничихой впереди, не теряя времени, спустилась по ступенькам в подвал.

Прошло несколько минут, и вдруг снизу послышался страшный, отчаянный женский крик. Он то нарастал, то ослабевал, но не прекращался. Наконец из подвала, пошатываясь, вышла смертельно перепуганная жена «фризиера», а за ней весь патруль. Она, защищая, прижимала к груди самое дорогое сокровище — своего первенца. Сразу ее тяжело было узнать. Лицо у не было сильно разбито, очевидно ее ударили чем-то твердым прямо по губам. Под глазами виднелся большой синяк. Щека ее дергалась. Чтобы не запачкать малыша, женщина нагибаясь сплевывала на цементный пол коридора подъезда светло-красную кровь и белую кашу поломанных зубов. Из ее полных ляжек струйкой лилась кровь. На икрах виднелись следы частых собачьих укусов.

Как выяснилось позже, несчастная жена «фризиера» вернулась домой вечером того-же дня, когда муж приезжал за ней на коне. С тех пор она безвылазно пребывала в подвале. Ведь муж обещал, как ей передали, что вскоре, через несколько дней, он вернется. Молодая женщина безгранично верила мужу. Она надумала пересидеть в подвале немецкую оккупацию, которая должна была так недолго продолжаться, и, в конце-концов, дождаться мужа.

Всхлипывая, женщина намерилась подняться на свой этаж, но жандарм с ястребиным лицом перегородил ей дорогу. Второй жандарм вышел на улицу и подал рукой какой-то знак. Дворничка энергичной скороговоркой объясняла, что это мирная жительница нашего дома, которая живет на третьем этаже в десятой квартире, что ничего плохого она не сделала и сделать не может. Переводчик по-немецки повторял ее слова, но жандарм с ястребиным лицом совсем его не слушал. Он дождался, когда с улицы вернулся его напарник, и тогда они, вместе покрикивая: «Los, los!», вывели жену «парикмахера» за ворота. Два здоровяка безжалостно толкали молодую женщину с младенцем на руках дулами автоматов в спину. Зарычала собака, снова готовая вцепиться зубами женщине в икры.