«Шоа» во Львове - Наконечный Евгений. Страница 35

Тем временем немецкая администрация взяла под свой контроль город. Однажды Николай Щур взволнованно рассказал о событии около банка «Днестр», что на улице Русской. В этом знаменитом здании размещались различные вновь созданные украинские учреждения.

— Иду по Русской, рассказывал Щур, — когда замечаю, что сюда подъезжают большие крытые автомашины. Это меня чего-то насторожило. Отошел в сторону, не торопясь закурил, наблюдаю. Смотрю, из здания «Днестра» немцы выводят людей и пакуют в крытые грузовики. Если бы я появился парой минут раньше, и меня бы замели.

В тот день, а это было 15 июля, через две недели после вступления немцев во Львов, гестапо провело по всей Галиции массовые аресты среди украинских политических активистов. Главный удар был направлен против ОУН, которая была стержнем национального освободительного движения. Несколько дней перед этим гестапо тайно арестовало Степана Бандеру, Ярослава Стецько и других видных деятелей революционной ОУН. Надо сказать, что существовала еще одна организация, мельниковцы, которая тоже носила название ОУН, и их до сих пор часто путают. Состояла мельниковская ОУН в основном из эмигрантов и группы оппортунистически настроенной интеллигенции, и ощутимого влияния на широкие массы украинского общества она не имела. С лета 1944 года она окончательно потеряла в Украине всякое влияние. Эти две (совсем разные) организации с отдельным руководством, с разными структурами часто умышленно рассматривают как две фракции одной и той же организации, что не отвечает действительности.

С 15 июля революционная ОУН (бандеровцы, по гестаповской терминологии — «Bandera-Leute») вступила на путь бескомпромиссной борьбы с гитлеровской Германией. Об этом факте не очень любят вспоминать исследователи антиукраинской направленности. В тот же день было обнародовано немецкое распоряжение, по которому евреи, старше 14 лет, были обязаны носить на правой руке белые повязки с шестиугольной голубой звездой Давида. Портной Валах за несколько часов изготовил необходимые повязки на весь квартал. На первый взгляд введение специальных еврейских повязок выглядело как дурноватая прихоть немецкой администрации, которая вспомнила средневековые обычаи, когда в некоторых странах принуждали евреев носить знаки отличия. В действительности же повязки стали началом организованного, заранее четко продуманного процесса изоляции евреев от остального населения.

Ида Штарк заявила, что она как еврейка с гордостью носила бы национальную звезду Давида, однако, поскольку к этому ее принуждают враги, она не будет обращать внимания на гестаповские угрозы. Ее мать Хая Штарк, зная характер дочери, заплакала. На двери она прицепила большой белый лист бумаги с надписью: «Выходишь из дома, не забывай о повязке», но это мало помогало. Каждый раз, когда Ида выходила из дома, было слышно рыдания старой Хаи. Чтобы не травмировать мать, Ида соглашалась надеть повязку, но каждый раз ее необходимо было слезно уговаривать.

Толпа пешеходов на львовских улицах визуально разделилась на евреев с белыми повязками и неевреев, или по немецкой расовой теории — на семитов и арийцев. В употреблении эти расистские, оккупационные термины не прижились, при необходимости употреблялись старые названия: евреи и христиане. На повязки львовяне не обращали никакого внимания, но обращали немцы.

Как-то мы с Гердом стояли в начале Яновской улицы и разговаривали. Перед самой войной, о чем я уже вспоминал, он прибыл из Данцига (теперь Гданск) и привез с собой немецкую молодежную одежду: кожаные шорты, ботинки на толстой подошве, широкий ремень. Как раз Герд был в этой одежде. Из Яновских казарм подошла пара немолодых солдат-тыловиков, которые о чем-то громко спорили… Герда словно током ударило. «Это данцигеры», — шепнул он мне и поспешил им навстречу.

Парень смело зацепил их, и они втроем радостно и возбужденно заговорили на твердом прусском акценте (на чужбине земляки воспринимаются как родственники). Белокурый стройный Герд совсем не был похож на еврея. Скорее выглядел как типичный немецкий мальчик, которого изображали на немецких иллюстрациях. Во время беседы Герд стоял как-то боком и немцы долго не замечали его еврейской повязки. А когда заметили, сразу помрачнели, погасли. Их лица не выражали ненависти, скорее сочувствие и сожаление. Один из них вынул из солдатской сумки банку консервы и ткнул Герду в руки. Солдаты поспешно оставили его, словно личность, больную проказой. Обескураженный до слез, Герд попробовал мне улыбнуться, но это ему не удалось.

Нагрузка на транспортные артерии Львова с передвижением фронта далеко на Восток заметно снизилась. Исчезли моторизованные военные колонны, как и длинные караваны вьючных мулов, из-за которых иной раз невозможно было перейти на другую сторону улицы. Но снижение объемов перевозок не касалось перекрестка Городоцкой и Яновской улиц. Тут сходилось аж четыре трамвайных пути и бурлил бесконечный поток автомобилей, мотоциклов и конных упряжек. На перекрестке поставили регулировщика транспортного движения из так званой украинской вспомогательной полиции («Ukrainische Hilfspolizei»). Регулировщик должен был по очереди, в зависимости от количества, перекрывать движение на Городоцкой, чтобы пропустить транспорт с Яновской, а затем наоборот — задержать движение по Яновской, чтобы пропустить транспорт из Городоцкой.

Со времен Освободительного движения были известны два фасона украинских военных головных уборов. В армии УНР военные шапки имели круглую форму, их называли «петлюровками». В армии УГА шапки впереди раздваивались, их назвали «мазепинками». Служащие украинской вспомогательной полиции носили мазепинки, кокарды с трезубом, темно-синие рубашки и черные штаны. Для львовских поляков видеть на оживленном перекрестке фигуру в ненавистной мазепинке с трезубом, что напоминало им воинов УГА, было как плевок в душу.

Однажды сверху по Городоцкой подъехали одновременно четыре-пять лимузинов. Регулировщик запрещающим жестом задержал их, обеспечивая проезд транспорта с Яновской. Из легковых автомобилей послышалась ругань возмущенных пассажиров, а ими были немецкие офицеры. Гражданские пешеходы, обратив внимание на только что возникшую конфликтную ситуацию, начали останавливаться. Так внезапно стихийно стала собираться толпа.

Регулировщик из упрямства или невнимательности не давал возможность проехать лимузинам быстро без очереди и дальше продолжал пропускать транспорт с Яновской. Наконец он милостиво разрешил им проехать, дав рукой знак: дорога свободна. Однако легковая кавалькада не тронулась с места. Вместо того, открылись дверцы автомобиля и вышел бравый полковник. В военном летнем френче симпатичный блондин-полковник имел чрезвычайно картинный вид. Надо отметить, что немецкая офицерская форма выглядела изысканно элегантно. Бравый полковник сделал несколько шагов, разминая ноги, потом, секунду взглянув на полицая, кивнул ему пальцем:

— Komm!

Полицай, а точнее полицист, так они сами себя называли, растерянно замялся. Полковник грозным тоном повторил:

— Komm!

Толпа злорадно рассмеялась. Украинский полицист подчинялся не только своему начальству, но и каждому немцу в форме. Явно неохотно полицист покинул свой пост и приблизился к лимузину. Полковник отвел глаза от вытянувшегося полицая и весело глянул на толпу, которая с интересом наблюдала за его действиями. Улыбнувшись, он демонстративно не торопясь одевал лайковые перчатки. Из автомашины вышел ординарец и, положив руку на кобуру, стал за спиной своего командира. Из каждого лимузина вышло по одному офицеру. Публика притихла.

Закончив возиться с перчатками, офицер смерил взглядом полицейского. Тот был выше, плотного телосложения. Танцевальным шагом полковник подошел ближе, размахнулся и со всей силы ударил его по лицу. Толпа радостно засмеялась, послышались аплодисменты. Под хохот польской публики немецкий полковник громко ляскал безоруженного украинского полицейского по щекам. Тот стоял молча, не двигаясь, по команде смирно, и только лицо налилось кровью. В какой-то момент он сжал кулаки, чувствовалось, что его распирает ярость и на удар может ответить сокрушительным ударом. Полицай был моложе и сильнее. Но в последнее мгновение он опомнился. За проявление активного сопротивления его бы застрелили на месте. А полковник под аплодисменты пешеходов бил все сильнее, войдя во вкус. С раскрасневшегося полицейского от сильной оплеухи слетела мазепинка. Он резко поднял ее и, покинув пост, помчался бегом в сторону Городоцкого полицейского комиссариата. Такого злорадного смеха толпы, который полетел ему вдогонку, я не слыхал за все годы оккупации.