Обуглившиеся мотыльки (СИ) - "Ana LaMurphy". Страница 255

Викки закрыла дверь, а потом быстро направилась на кухню. Она застыла в проходе на пару секунд, затем медленно подошла к столу и стала собирать грязную посуду.

— Иди за ней, — ударом в солнечное сплетение. Сальваторе быстро взглянул на подругу, пытаясь напустить безразличный вид. Глупый и наивный, он уже сдал себя с поличным своим молчанием. — Вы же не договорили, это видно.

Он не стал оправдываться, подрываться с места, правда, тоже не поспешил. Викки сгребла грязную посуду и поставила ее в ураковину. Она была рада его возвращению, она была рада, что он вернулся, что они вообще встретились. Она понимала — Деймон ее любит. Как-то по-своему, как-то неправильно, но все же любит. Ради нелюбимых таких поступков не совершают. Однако то, что он любил ее, не говорило о том, что он хотел быть с ней как с девушкой.

— Деймон, — тихо произнесла она, — просто догони ее. Она пошла ради тебя на такой риск, так не дай ей почувствовать, будто ты ее использовал. Догони.

Она ведь тоже его любит, но тоже не хотела бы быть с ним как с мужчиной. Викки Донован в своей жизни на данный момент любит лишь одного человека — свою дочь. Ей не хочется делить Сальваторе — чистый эгоизм, чистое собственничество. И ей вовсе не больно. Просто как-то непривычно.

— Если не успеешь сейчас, другого шанса она тебе не даст.

«Она уже не дала», — подумал он, но ничего говорить не стал. Поднялся, подошел к Викки, обнял ее и затем последовал ее совету.

Сальваторе выскочил на улицу, огляделся, но Елены не увидел. Он направился к перекрестку, решив, что та пошла на остановку. Честно, он понятия не имел, что сказать, он даже не представлял, о чем они не договорили. По его мнению, они уже все выяснили, все поняли. Все, что они скажут в дальнейшем — вода, но может, эта вода и спасет их от обезвоживания.

Он-таки нашел ее на остановке, как и предполагал. Ему бы стоило взять машину и увезти куда-нибудь ее. Хотя бы на пару часов — не важно, лишь бы побыть вдвоем не потому, что так необходимо, а потому, что так хочется. Он забыл о машине, своих обещаниях и том, что бросил курить.

Бросил курить ее.

Деймон подошел к Елене сзади, коснулся ее плеч, прижал девушку к себе. Та закрыла глаза, но сопротивляться не стала. Не стала и оборачиваться. Она закрыла глаза, прижалась к нему, не задавая лишних вопросов, не думая о том, что уподобляется отцу. Может быть, она действительно плохая, отвратительная и низкая, но он принял ее такой, какая она есть, не стал исправлять ее, не стал ремонтировать, а позволил самой плясать под мелодию армянского дудука, тоскливо зазывающего в тишине и внемлющего чему-то или кому-то. На какие-то пару секунд все снова вышло из-под контроля. Елена ощутила это, а еще — боль в горле (последствия — Деймона? — близости на снегу). Она медленно развернулась к нему, медленно подняла глаза и уставилась на него мертвым уставшим взглядом. Проблема заключалась не в том, что она была измучена, а в том, что он знал, как ее вылечить. Он мог ее спасти, как его спасла Викки.

— Ты спас ее ребенка, — произнесла она тихо. — Женщины такого не забывают. Она теперь целый мир принесет тебе на ладонях.

— Я знаю. И я люблю ее.

Елена хотела не столько того, чтобы ее любили, сколько того, чтобы ее приняли. Приняли такую, какая она есть — страстную, дикую, стервозную, упрямую, низкую, эгоистическую, нежную, ручную, хрупкую, жертвенную, истерзанную и разрушенную. И Деймон принимал. Не собирал по осколкам, но принимал ее — со сколами, с трещинами и подделками.

— Ты спросила меня в машине о девушке в катакомбах… Ее зовут Джоанна. Мы встречались пять лет. Пять лет мы были вместе, и этого достаточно, чтобы потерять от человека голову. С Викки мы знакомы пару месяцев. Этого вполне хватает, чтобы навсегда засесть в памяти друг друга, ты ведь меня в этом понимаешь…

Он обнимал ее за плечи. Не крепко, не сильно, не так, как он это делал. Елена, скрестив руки на груди, смотрела на него, ожидая дальнейших его выводов. Раньше они перебивали друг друга и спорили. Раньше ненавидели и презирали, а теперь слушали друг друга с самозабвением, придавая ценность каждой секунде.

Честно, это еще хуже.

— Они дали мне то, в чем я нуждался, и я дал им то, что было необходимо. Мы выполнили своего рода миссию. Джоанна подарила мне страсть. Целый водоворот чувств… Подарила мне мой образ жизни, разрешила мне быть собой… Поэтому я полюбил ее.

— Подъехал мой автобус, — произнесла она равнодушно, скидывая его руки. Девушка развернулась, но Сальваторе схватил ее снова, снова прижал к себе. Ее, со сколами, с трещинами и подделками он привлек к себе, возвращая былой вкус их отношений. Стальная хватка, желание удержать, тактильная близость, взгляд глаза в глаза — все вернулось на круги своя.

— Я не хочу тебя слушать, — прошептала она, отворачивая голову. Деймон никогда не объяснялся. Даже с Хэрстедт, но все когда-то случается впервые. — Мне ведь больно, зачем ты со мной так?

Он прислонил ее к какому-то фонарному столбу, прижался к ней, перекрыв пути для отступления. Коснулся ее лица, заставляя посмотреть на себя. Обжег ее прикосновением как она его на заправке. Елена не плакала, но это было еще хуже, чем если бы она разрыдалась. Во втором случае он хотя бы знал что с ней делать.

— Все имеет объяснение, — произнес он уверенно, словно не слышал ее минувших слов. — Отношения с Джоа. Отношения с Викки. Отношения с Тайлером и Бонни. У всего есть причина и следствия, только в общении с тобой ничего этого нет. Ты просто плывешь рядом как раненная рыба. Не потому что так надо, не потому, что так требуется. Просто потому, что тебе хочется. Или потому, что тебя выбрасывает течением.

— Течение — это уже причина, — произнесла она, — а то, что я рядом — следствие.

Автобусы приезжали и уезжали, люди высаживались из транспорта, белесыми тенями проходили мимо, и никто, казалось, их не замечал. Елена отчаянно цеплялась за свои эмоции, желая разжечь ненависть или презрение, но эти спички оказались промокшими. Она слышала Сальваторе, она сдавалась в его плен, и ей казалось, что если она ему снова поддастся — станет легче. Им обоим.

— Да, но это совершенно другое… Джоанна мне дала страсть. Викки же остепенила меня. А ты ничего мне не дала, только сгустки каких-то разорванных и бешеных эмоций. Какую-то дурацкую влюбленность, которой в моей молодости не было.

Елена улыбнулась. Она улыбнулась еще шире, а потом закрыла лицо руками и рассмеялась. Отчаянно и как-то надрывно. Сальваторе четко понимал одно — ему надо либо уйти сейчас, либо забрать ее и сесть в чертов автобус, а куда они приедут — уже не столь важно.

— Молодость? — произнесла она, смеясь. Это был отчаянный, безумный смех, который всегда появляется, когда человек стоит на грани. Еще чуть-чуть и она станет сумасшедшей. — Да ты облил себя керосином! Ты поджег свою молодость! Ты сгорел заживо! Не пытайся себя оправдывать. Ты — ничтожество… — прошипела она. Если она не может разжечь свою ненависть, то, быть может, разожжет его? — Чего же ты добился? Ты — пустота! И теперь ты хочешь этой пустотой заразить меня?! Хочешь расщепить меня до атомов?! До протонов, нейрон…

Она перепутала биологию и физику, но никому не было до этого дела. Деймон понял, что они не могут друг друга возненавидеть как прежде потому, что теперь им плевать на слова, но не плевать на эмоции. Не плевать на чувства, на болезненное жжение в груди и учащенные сердцебиение.

Сальваторе приблизился к ее губам, коснулся их своими, и Елена сама подалась вперед. Вцепилась в его плечи, ответила на его поцелуй со всей болезненной страстью, на которую еще была способна. Она ощутила привкус соли на губах, она вжалась в Добермана сильнее, тут же забыв о своей гневной реплике, о своих эмоциях, полностью сконцентрировавшись на своих желаниях. В животе, как казалось, свело все мышцы, но не от желания физической близости, как это было раньше, а от жажды духовного единения. Иссушающей и сводящей с ума жажды. Елена не имела представления о том, какой должна была бы быть ее любовь, и она совершенно не помнила, что читала о любви в книгах. Но она осознавала лишь одно — чувствовать его рядом, ощущать его поддержку и слышать его слова сродни обезболивающим и успокаивающим. Деймон не вылечивал, но он притуплял рвущее внутри чувство. Он принимал ее такой, какая она есть. От этой мысли подкашивались ноги.