Запечатанная комната - Дойл Артур Игнатиус Конан. Страница 2

– И вы заходили во все комнаты? – спросил он, не сводя с меня глаз.

– Во всяком случае, в те, куда я мог попасть.

– О, так значит, вы заметили ее? – воскликнул он и передернул плечами с видом человека, стойко переносящего неприятности.

– Заметил что?

– Да дверь же, ту самую, на которой печать!

– Да, заметил.

– У вас не возникло желание узнать, что там, за нею?

– Во всяком случае, это поразило меня своей необычностью.

– Как, по-вашему, могли бы вы жить один в таком доме год за годом, все время сгорая от нетерпения узнать, что же скрывается по ту сторону двери, и все же не открывая ее?

– Вы что, хотите сказать, что не знаете этого сами?

– Не более, чем вы.

– Тогда почему вы не откроете дверь? – вскричал я.

– Я не должен этого делать, – ответил он.

Он говорил с каким-то напряжением в голосе, и я понял, что затронул весьма деликатный предмет. Не думаю, что я любопытнее других людей, но в ситуации этой определенно было нечто интригующее. Однако все причины оставаться в доме были исчерпаны, поскольку мой собеседник полностью пришел в себя. Я поднялся, собираясь уйти.

– Вы спешите? – спросил он.

– Нет, у меня нет никаких дел.

– Что ж, буду рад, если вы побудете со мной немного. Дело в том, что я веду здесь уж очень уединенную и замкнутую жизнь. Не думаю, что так живет еще хотя бы один человек в Лондоне. Я отвык даже разговаривать с людьми.

Я оглядел его маленькую, скудно обставленную комнату, у одной из стен которой стояла софа. Потом я подумал об огромном пустом доме и о зловещей двери, запечатанной выцветшим красным воском. Ситуация была странная, даже гротескная, и мне захотелось узнать какие-нибудь подробности. Я подумал, что если останусь, то, может быть, мне это удастся. И я ответил, что с удовольствием побуду у него еще.

– Спиртное и графин с содовой вон на том столе. Вы уж простите, что я не могу поухаживать за гостем, но я не в состоянии пересечь комнату. Там же стоит лоток с сигаретами. Пожалуй, я тоже возьму одну. Значит, вы юрист, мистер Элдер?

– Да.

– А я – никто. Я самое беспомощное из человеческих существ – сын миллионера. Меня воспитали как будущего обладателя большого состояния. Итог налицо: я бедняк, не имеющий к тому же никакой профессии. И в довершение всего мне остался этот огромный домище, который совершенно невозможно содержать в порядке. Не правда ли, абсурдная ситуация? По мне жить здесь – все равно что уличному торговцу запрячь в свою тележку чистокровных рысаков. Ему больше подошел бы осел, а мне – коттедж.

– Почему бы тогда вам не продать этот дом?

– Не имею права.

– Тогда сдайте его в наем.

– Нет, этого я тоже делать не должен.

У меня, наверное, был озадаченный вид, потому что мой собеседник рассмеялся.

– Я расскажу вам, как это вышло, если вам не скучно будет слушать.

– Наоборот, мне это очень интересно.

– Думаю, после того, как вы с такой теплотой отнеслись ко мне, я, по крайней мере, обязан удовлетворить любопытство, которое вы, должно быть, испытываете. Надо вам знать, отцом моим был Станислаус Стэннифорд, банкир.

Стэннифорд, банкир! Я сразу вспомнил это имя. Его бегство из страны около семи лет назад вызвало громкий скандал и стало одной из сенсаций года.

– Я вижу, вы вспомнили, – продолжал мой новый знакомый. – Бедный мой отец оставил страну, чтобы скрыться от множества друзей, чьи сбережения он вложил в одну неудачную биржевую сделку. Он был нервным, чувствительным человеком, и сознание ответственности за содеянное лишило его способности здраво рассуждать. Законов он не нарушал. Дело было только в его сверхчувствительности. Он не пожелал даже увидеться с собственной семьей и умер среди чужестранцев, так и не дав нам знать, где живет.

– Так значит он умер! – воскликнул я.

– Мы не имели возможности удостовериться в его смерти, но знаем, что это должно быть так – ведь финансовые дела его снова пришли в порядок, так что теперь не осталось причин, по которым он не мог бы смотреть людям в глаза. Скорее всего он умер. Последнее письмо от него мы получили два года назад

– А до этого?

– О да, до этого мы получали от него вести. Именно в те времена была запечатана дверь, на которую вы сегодня наткнулись. Передайте мне вон ту папку со стола. Здесь лежат письма моего отца, и вы – первый человек, который видит их, если не считать мистера Персивэла.

– Можно узнать, кто такой мистер Персивэл?

– Он был доверенным сотрудником моего отца и остался другом и советчиком моей матери, а теперь моим. Не знаю, что бы мы делали без Персивэла. Он единственный видел письма, больше никто. Вот первое из них, пришедшее семь лет назад, в тот самый день, когда отец мой бежал. Прочтите его, только, пожалуйста, не вслух.

Вот текст письма, которое я прочитал:

– Конечно, я навязываю вам эти свои частные семейные дела, – извиняющимся тоном сказал мой новый знакомый. – Отнеситесь к этому так, как будто вы выполняете свои профессиональные обязанности. Я годами мечтал с кем-нибудь поговорить об этом

– Польщен вашим доверием, – ответил я. – Ход событий представляется мне крайне интересным.

– Мой отец отличался почти болезненным пристрастием к правде. Он всегда был до педантизма аккуратен. Так что если он говорит, что надеется вскоре встретиться с моей матерью, и что ему нечего стыдиться того, что находится в темной комнате, можете быть уверены, что так оно и есть.

– Тогда что же там может быть? – воскликнул я.

– Мы с мамой так и не смогли догадаться. Мы выполнили все пожелания, которые он высказал в письме, – наложили печать на ту дверь, и она осталась там до сих пор. Со времени исчезновения отца мама прожила пять лет, хотя врачи не раз говорили, что она долго не протянет. У нее была тяжелая болезнь сердца. За первые два месяца после отъезда отца мама получила от него два письма. На обоих был парижский штемпель но обратный адрес отсутствовал. Письма были довольно лаконичны и посвящены одной теме – он писал, что они с матерью скоро воссоединятся, так что ей нет необходимости тревожиться. Затем воцарилось молчание, продолжавшееся до ее смерти. Когда это случилось, я получил от него письмо, однако оно настолько личного характера, что я не могу вам его показать. Он заклинает меня не думать о нем плохо, дает много хороших советов и говорит, что держать запертой темную комнату сейчас уже не так важно, как при жизни моей матери, но вскрытие ее все еще может причинить боль некоторым людям; по его мнению, лучше всего отложить это до того дня, когда мне исполнится двадцать один год – ведь по прошествии времени все это будет восприниматься не так остро. А до тех пор он поручает мне охранять эту комнату, так что вы теперь можете понять, как вышло, что я, несмотря на крайнюю свою бедность, не могу ни продать, ни сдать внаем этот огромный дом.