Дзержинский - Тишков Арсений Васильевич. Страница 39
Пришлось Гутовской подчиниться. Она была физически слабой. В тюрьме у нее вспыхнул туберкулез, а на воле не было никого, кто бы мог о ней позаботиться. И если бы не помощь Зоей, Франка не могла бы долго протянуть.
После обеда засели за книги. Читали по очереди вслух легально изданную в России книгу К. Каутского «Экономическое учение К. Маркса», и Зося терпеливо объясняла Франке непонятные места.
Занятия прервал страшный грохот. В соседней камере колотили табуретом в дверь. Бесновалась Роза Коган, сидевшая одна в соседней камере. Эта психически больная женщина могла часами стучать в дверь или петь трагическим голосом.
Утром при выходе на прогулку Коган закричала:
— Софья Мушкат провокатор! Смерть провокатору!
И столкнула ее с лестницы.
Зосю отвели в тюремный лазарет. Роды были преждевременными и тяжелыми. 23 июня 1911 года у нее родился сын Ян.
С первых дней существования на долю крошки Ясика по воле царских палачей, отказавшихся освободить его мать до суда из-под стражи, выпали тяжелые испытания. Ребенок родился на месяц раньше срока, был страшно худ и слаб.
Никто не верил, что он выживет. Об этом прямо говорили Зосе тюремная акушерка и уборщица из уголовных.
На третий день у Ясика начались судороги.
— Врача, скорее врача! — кричала Зося, с ужасом глядя на посиневшего младенца.
Вместо врача появился ксендз. Тюремные власти решили позаботиться о «спасении души» ребенка. Ясика силой оторвали от матери и… окрестили.
Но ребенок не умер, он тянулся к жизни и энергично сосал.
В лазарете ее неожиданно навестила мачеха. Она пронесла и незаметно передала Зосе записку от Феликса: «…Ясик, несмотря ни на что, будет жить и вырастет здоровым». Он понимал, как ей трудно, и старался поддержать ее.
Мачеха была художницей. Она нарисовала профиль Ясика и по просьбе Зоси отослала Феликсу.
Через три недели Зосю вместе с ребенком перевели из лазарета обратно в камеру.
Совсем не просто ухаживать в тюрьме за ребенком. К тому же Ясик часто болел. Малыш часами заходился в крике, и Зося напрасно пыталась его укачать, сама заливаясь горькими слезами.
Помощь приходила в лице пожилой надзирательницы — у нее всегда находился добрый практический совет. И ребенок затихал.
С каким нетерпением Зося ждала дежурства этой суровой на вид, но доброй души женщины, как была ей признательна.
«Зато, когда Ясик был сыт и здоров, он своей улыбкой и лепетом доставлял мне столько радости, что она вознаграждала за полные муки и отчаяния вечера. В тяжелой тюремной обстановке, в мертвой вечерней тишине смех ребенка был ясным солнечным лучом, напоминая о радостях жизни» — так Софья Сигизмундовна Дзержинская запишет впоследствии.
В просторном зале Варшавской судебной палаты было холодно и пустынно. На скамье подсудимых две женщины — это Софья Мушкат с грудным ребенком на руках и Францишка Гутовская. Немногочисленная публика едва заполнила первые ряды и резко делилась на две части. Направо от прохода сидели жандармы, полицейские и чины судебного ведомства, а по левую сторону — родственники подсудимых. Суд шел при закрытых дверях, и, кроме них, никому из частных лиц присутствовать не разрешалось.
Тусклый свет пасмурного ноябрьского дня лениво сочился сквозь высокие окна, и полумрак в зале еще более усиливал мрачную обстановку.
Секретарь судебной палаты монотонно читает обвинительный акт. Зося получила его еще в августе, знала наизусть и потому слушала лишь краем уха. Ее внимание приковано к залу. Отец приложил к уху ладонь «лодочной» и мучительно вслушивается. Время от времени он наклоняется к мачехе, и та шепотом поясняет не понятые им места. Рядом с ними старший брат Станислав с женой Яниной. Он приехал из Люблина, чтобы присутствовать на суде. Станислав улыбается ей и делает какие-то, по-видимому, ободряющие знаки.
Ясик, накормленный и перепеленатый перед началом судебного заседания, мирно спал на руках у матери.
Начался допрос свидетелей. Один из них, выставленный охранкой, на вопрос адвоката ответил, что на Гурчевскую улицу шпики пришли вслед за Эдвардом Соколовским. Им показалось подозрительным, почему этот интеллигент направился в рабочий район и вошел в дом для рабочих.
«Врет, наверное, — думает Зося, — похоже, что его показаниями охранка хочет прикрыть своего провокатора, заранее провалившего наше собрание».
В абсолютной тишине начал свою речь прокурор. Громы и молнии обрушил он на головы врагов самодержавия. Но тут проснулся и заплакал Ясик. Прокурор повысил голос. Тогда и ребенок начал громко кричать. В зале послышался сдержанный смех. Резкие звонки председательствующего лишь усиливали общий шум.
Зося дала ребенку грудь. Прокурор скомкал речь, торопясь закончить, пока ребенок сосет. Он требовал ссылки на вечное поселение в Сибирь и для Мушкат и для Гутовской.
Зося возмутилась. Такой подлости и жестокости она не ожидала даже от представителей царского правосудия. Для себя она ничего другого и не ждала, но Франка… Она не была даже членом социал-демократии. Согласившись дать свой адрес для Зосиной переписки, Франка оказала лишь первую услугу партии.
— Еще раз категорически заявляю, что Гутовская не была членом партии и не знала о содержании конверта, присланного из Кракова на ее адрес для меня, — заявила Зося, когда ей предоставили последнее слово.
Не помогло. Под крик ребенка председательствующий огласил приговор. Он соответствовал требованию прокурора: в Сибирь, на вечное поселение, обеих.
Франка выслушала приговор в ужасном состоянии. Была подавлена и Зося. Женщины ждали для Гутовской не более года тюрьмы или административную высылку на короткий срок в глубь европейской части России.
Феликс получил подробный отчет о судебном процессе от Сигизмунда Мушката. Старик так заканчивал свое письмо: «…Смехотворное и жалкое впечатление производил этот кичащийся своей силой судебный аппарат с семью судьями, мечущимся в ярости прокурором, секретарем и судебным исполнителем против двух слабых, худеньких женщин с грудным младенцем под стражей солдат с обнаженными саблями в руках. Знать, этот аппарат, пожираемый ржавчиной подлости и беззакония, скоро уже рассыплется в прах, если две слабые женщины наводят на него такой ужас, что ему приходится высылать их на край света».
На квартире у Сигизмунда Мушката Феликс Эдмундович Дзержинский появился неожиданно. Старый Мушкат хорошо запомнил — это было вечером 12 января 1912 года.
На этот раз Дзержинский не считал нужным скрывать свое имя. Он уже не сомневался, что в семье Сигизмунда Мушката может чувствовать себя в безопасности. Да и дело, ради которого он пришел, не позволяло сохранять инкогнито.
— Я здесь, в Варшаве, по партийным делам, а к вам пришел, чтобы посоветоваться, как быть с Ясиком. Зосю скоро отправят в ссылку, и я прямо ума не приложу, куда определить ребенка. Очень хотелось бы взять его к себе. Но… я и сам не знаю, куда меня завтра забросит судьба, — говорил Феликс Эдмундович, заметно волнуясь. Он не мог прямо сказать, что положение в партии все настоятельнее требует от него переезда в Королевство Польское на постоянную подпольную работу. Опять предстояло менять имена и адреса, ежедневно и ежечасно находиться под угрозой ареста.
— Мои товарищи в Берлине, — продолжал Феликс, — советуют поместить Ясика в один из берлинских домов для младенцев; говорят, там хорошие условия. Но вызнаете, какой он болезненный и слабый. Как я могу оставить его вовсе без наблюдения родных!
— Страшное дело — эти приюты, — вздохнул Мушкат. — Можно было бы поместить Ясика в приют при госпитале младенца Иисуса, там дети заключенных содержатся за счет государства, да выяснилось, что дети там мрут как мухи.
Долго ломали головы отец и дед, а не нашли другого выхода, как искать для Ясика хороший частный приют. Родственники и знакомые или не могли по разным причинам взять к себе Ясика, или боялись брать на себя ответственность за жизнь больного, слабого ребенка.