Дзержинский - Тишков Арсений Васильевич. Страница 7
«Я нахожусь теперь в Нолинске, где должен пробыть три года, если меня не возьмут в солдаты и не сошлют служить в Сибирь на китайскую границу, на реку Амур или еще куда-либо. Работу найти здесь почти невозможно, если не считать, здешней махорочной фабрики, на которой можно заработать рублей 7 в месяц…»
«Нолинск, Нолинск!» — Альдона с трудом разыскала его на карте.
«Население здесь едва достигает 5 тысяч жителей, — продолжала она читать. — Несколько ссыльных из Москвы и Питера, значит, есть с кем поболтать, однако беда в том, что мне противна болтовня, а работать так, чтобы чувствовать, что живешь, живешь не бесполезно, здесь негде и не над кем».
Альдона вспоминает, как, получив это письмо, она немедленно написала брату. Одно за другим отправила два письма. Постаралась вложить в них всю свою любовь, боль и опасения за его судьбу. Снова она умоляла Феликса стать «благоразумным», жить как все.
И вот его ответ: «Дорогая Альдона! Ты совсем не понимаешь и не знаешь меня. Ты знала меня ребенком, подростком, но теперь, как мне кажется, я могу уже называть себя взрослым, с установившимися взглядами человеком, и жизнь может меня лишь уничтожить, подобно тому как буря валит столетние дубы, но никогда не изменит меня. Я не могу ни изменить себя, ни измениться. Мне уже невозможно вернуться назад. Условия жизни дали мне такое направление, что то течение, которое захватило меня, для того только выкинуло меня на некоторое время на безлюдный берег, чтобы затем с новой силой захватить меня и нести с собой все дальше и дальше, пока я до конца не изношусь в борьбе, т. е. пределом моей борьбы может быть лишь могила…»
Альдона перечитывала письма Феликса. Письма длинные, а о себе, о своей жизни, здоровье пишет мало, несколько скуповатых строк. В последнем письме мимоходом обронил: «У меня пышная трахома». Можно ли вылечить ее там, в Нолинске? Еще ослепнет, чего доброго. «Ах, Феликс, Феликс! Сколько волнений и горя ты уже причинил. И сколько причинишь еще». Она негодовала на Феликса и восхищалась им, его глубокой верой в свое дело, в будущее. Не потому ли этот малопонятный и далекий Феликс ей ближе и дороже других братьев?
Нолинск утопал в грязи.
Осенью городок рано погружался в темноту. Тусклый свет редких керосиновых фонарей на перекрестках лишь сильнее подчеркивал густую темноту вокруг. Фонари служили скорее ориентиром для прохожих, чем источником света. И потому с наступлением темноты жизнь в городе замирала. Тишину пустынных улиц лишь изредка нарушали песни и крики пьяных да отчаянный лай собак им вслед.
Долгие вечера для ссыльных были особенно мучительны. Острее чувствовалось безденежье, отсутствие деле тоска по свободе и родному дому.
Свобода, равенство, братство, революция — все это некоторым ссыльным начинало представляться прекрасной, но далекой и, увы, несбыточной мечтой.
Но был в этом неуютном городишке светлый уголок, где ссыльные собирались, спорили, пели, пили чай и, наконец, просто могли поговорить по душам о делах житейских, ближе узнать друг друга. Словом, дать разрядку своим мыслям и чувствам, укрепить свои нравственные силы.
Таким уголком была маленькая светелка в доме Калитина по Яранской улице, где жила Маргарита Федоровна Николева. Курсистка-бестужевка, она была сослана в Нолинск за участие в студенческих беспорядках. У нее-то по средам и собирались ссыльные.
Сегодня среда. Раньше других к Николевой пришла ее подруга Катя Дьяконова, тоже ссыльная. Уже здесь, в ссылке, Дьяконова вышла замуж за ссыльного социал-демократа, родила ребенка. Но чтобы «не закиснуть», Катя редкую среду не бывала у Николевой. Разве только заболеет кто-либо из близких.
Так повелось: кто оказывался при деньгах, приносил к Николевой фунт дешевой колбасы, связку баранок или кулек конфет. Бывало, что какой-нибудь «богач» с гордым видом вытаскивал из кармана и бутылку вина. Но так как никто этих приношений заранее не заказывал, то иногда получалось, что не хватало заварки или сахару. А без хорошего чая и вечер не в вечер. Хозяйственная Катюша Дьяконова решила эту заботу взять на себя.
В дверь постучали. Вошел, зябко потирая руки, Александр Иванович Якшин.
— Ну, великий народник, — смеясь, обратилась к нему Дьяконова, — теперь вам несдобровать. Сегодня мы, социал-демократы, получили подкрепление. Придет Дзержинский. Он вам покажет, где раки зимуют!
— Не пугайте, Катенька, — так же шутливо отвечал Якшин, — русский мужик все выдюжит. Посмотрим, что за птица ваш Дзержинский. С тех пор как он появился в Нолинске, только и разговору что о нем. — А впрочем, — добавил он уже серьезно, — рад буду познакомиться с интересным человеком.
Комната постепенно наполнилась. Стало шумно. Женщины накрывали на стол.
Все уже расселись, когда в дверях появился молодой человек. Его воспаленные глаза щурились от света лампы.
— Господа, позвольте представить вам нашего нового товарища: Феликс Эдмундович Дзержинский, — говорила Николева, усаживая Феликса рядом с собой. — Почему вы опоздали? Что с вашими глазами? — спрашивала Маргарита Федоровна, наливая ему чай.
— Проклятая грязь, — отвечал Феликс, — не чаял, как добраться до вас. А глаза… Профессиональная болезнь табачников. Глаза чешутся от табачной пыли, рабочие трут их грязными руками. И вот результат: большинство рабочих нашей фабрики больны трахомой.
— Бог знает, что вы говорите. Зачем же вы пошли на эту фабрику?
— Ну, во-первых, надо где-то хлеб зарабатывать, а вы знаете, что в Нолинске найти работу трудно, а во-вторых, там я среди рабочих и могу хоть чем-нибудь быть им полезен.
Постепенно мирная беседа стала переходить в споры.
Обсуждали главным образом волновавшую весь город новость — проект постройки железной дороги. Вскоре эта тема захватила всех, и разговор стал общим.
— Дорога выгодна только купцам да лесопромышленникам. Они уже заранее подсчитывают барыши! — слышался молодой запальчивый голос.
— Не скажите, окрестные крестьяне тоже надеются на хорошие заработки, — отвечал ему другой.
— Железная дорога — бич для здешних мест, — услышал Дзержинский за своей спиной. Обернулся и увидел Якшина. — Она приведет к развитию промышленности, а значит, и к разорению крестьянства, — продолжал Якшин.
— Нельзя видеть в железных дорогах только отрицательную сторону, — вмешался наконец Дзержинский. — Промышленность объединяет людей, дает возможность рабочему бороться, придает ему силы и несет свет на смену забитости.
Тут в спор, кажется, включились все разом.
— Но почему, Дзержинский, вы говорите только о рабочих? — спросила Катя.
Дзержинский досадливо махнул рукой.
— Я не вижу, чем мы можем сейчас помочь реально крестьянской бедноте. Крестьянство в массе своей консервативно. Это наша Вандея. Правда, в деревне идет расслоение, бедняка эксплуатируют лесопромышленники, ростовщики, купцы… В существующих условиях даже организация крестьянских товариществ не исключает эксплуатации… Несостоятельны народники со своими «устоями». Пусть же капитализм шагает как можно быстрее и усилит нашу рабочую армию!
Ответить Кате не удалось. Раздались звуки гитары, сильный приятный голос перекрыл голоса спорщиков.
Грустная и торжественно-волнующая мелодия наполнила комнату. Феликс впервые услышал эту песню и старался не пропустить ни одного слова. Хор молодых голосов звучал все мощнее.
— Понравилось? — спросила Катя.
— Очень! Чья это песня?
— Автора, честно говоря, не знаю. А запевал и аккомпанировал мой муж, Иван Яковлевич Жилин.
— А ну, ребята, что приуныли? — раздался голос Жилина. Он лихо, с перебором ударил по струнам и запел «Камаринскую».
Иван Яковлевич оказался прекрасным певцом и музыкантом. За «Камаринской» последовали другие песни. Революционные и народные. Пели все с увлечением. Захваченный общим порывом, пел и Дзержинский. И на душе у него было радостно.