Пленница гарема - Уолч Джанет. Страница 10

— Мне все равно, кто он такой. Он ветхий деспот, порабощающий других. Я это знаю. Я читала об этом. Кстати, там, откуда я родом, султан не имеет никакого значения.

— То, откуда вы родом, уже не имеет никакого значения, — напомнил я ей. — Вы уже другой человек. Вы должны представить себя хамелеоном: сейчас важно лишь то, кто вы и где вы находитесь. Чем быстрее вы смиритесь с этим, тем быстрее добьетесь здесь успеха.

— Ты ошибаешься, — стояла она на своем. — Наверное, ты не понимаешь, но я дочь важного человека, члена совета Мартиники.

— Мой отец тоже был важным человеком, он обладал большой властью и был вторым человеком сразу после племенного вождя Абиссинии [26], — ответил я.

— Тогда почему ты здесь?

— Меня возжелали белые мужчины, ибо знали, что я из великого рода.

— И отец отдал тебя? — спросила она удивленно.

— Нет. Он не отдавал меня. Он продал меня. Эти мужчины предложили вождю племени уйму золота. А вождь обещал отцу поделиться с ним. Вождь приказал отцу продать меня.

— И твой отец согласился?

Охваченный стыдом, я безмолвно кивнул:

— Да, мой отец согласился. Когда я родился, моя правая нога оказалась короче левой. Он считал это дурным предзнаменованием. К тому же он всегда подчинялся вождю, — тихо говорил я.

— Извини меня, — сказала она. Мне показалось, что Накшидиль немного сочувствует мне. Но она продолжила: — Вот в том-то все и дело. Мой отец никогда не продал бы своего родного ребенка. И он не послушался бы никакого вождя. Он и так обладает большой властью.

Накшидиль раздумывала некоторое время, будто собиралась добавить еще что-то, но, видимо, передумала. Она стиснула зубы, и ее голос зазвучал громче:

— Они не имеют права делать меня рабыней. Я Дюбюк де Ривери.

Я покачал головой, испытывая и печаль, и гнев. Неужели она ничего не поняла? Теперь не имело никакого значения то, кем она была. Прошлого больше нет. Сейчас лишь настоящее имело значение. Сейчас и всю оставшуюся жизнь она есть и останется рабыней.

* * *

Я находился в спальне, когда Накшидиль стала звать на помощь. Я положил новые подушки для диванов, которые принес, и поспешил к ней.

— Что такое? Что стряслось? — спросил я.

— Сначала потекла лишь тонкая струйка, затем полилась ручьем, — пролепетала Накшидиль. Она протянула кусок ткани, перепачканный темно-красной кровью. — У меня начали подкашиваться ноги, и я почувствовала, что бледнею.

Увидев мое лицо, она бросила перепачканный кусок ткани.

— Тюльпан, что случилось? У тебя такой вид, будто ты вот-вот упадешь в обморок.

— Это кровь, — ответил я. — Я не могу смотреть на нее. — Я не мог объяснить, почему со мной такое бывает, но, к моему счастью, прибежала Пересту. Услышав, что случилось, румынка расхохоталась.

— Накшидиль, поздравляю тебя, — сказала она. — Ты стала женщиной.

— Но что это значит? — Накшидиль чуть не плакала. — Но я ведь женщина. Я всегда была женщиной.

— Нет, нет. До сих пор ты была девушкой. Только теперь ты стала женщиной. — Пересту передала ей чистый кусок ткани. — Теперь ты можешь рожать детей, — пояснила она, и от улыбки на ее щеках появились ямочки.

Моя рука инстинктивно опустилась к изуродованному месту между ног. Я вспомнил, как меня лишили возможности зачать детей, и простонал.

— Что случилось? — снова спросила Накшидиль.

— Ничего, — ответил я. — Я просто вспомнил нечто важное. Во время месячных вы не должны ходить в бани. Женщине запрещено мыться, когда она беременна, больна или у нее открылось кровотечение.

— Да, как хорошо. — Накшидиль отмахнулась от меня и снова обратилась к Пересту: — Но мы же все знаем, что нельзя родить ребенка, не побывав вместе с мужчиной.

Мне снова стало плохо, но я ничего не сказал. Мужчина. Женщина. Только евнухам известно, какую мучительную боль причиняют эти слова. Собственная неполноценность мучит меня днем и ночью. Ведь я наполовину мужчина, наполовину женщина. Мне присущи плотские вожделения обоих полов, но внешне я не похож ни на мужчину, ни на женщину. Я тварь с толстой шеей, широкой грудью, плечами мужчины и лицом, лишенным растительности. У меня дряблый живот и пронзительный голос, как у женщины. Я урод, как однажды меня назвала Накшидиль. Однажды, когда врач пришел во дворец к валиде-султана, я остановил его на выходе. «Мой добрый лекарь, — с мольбой в голосе заговорил я, — вы исцеляете стольких больных людей. Неужели вы не можете сделать что-нибудь для меня?» Он взглянул на меня и отрицательно покачал головой. «Мне очень жаль, — прошептал он в ответ. — Мне так жаль». Я заметил, что в его глазах появились слезы.

— Ты должна научиться любить султана, — ответила Пересту.

— Но разве среди претендентов на трон нет мужчин моложе?

Я кивнул.

— Может, кисмет [27] приведет мне такого, — сказала Накшидиль. Она взглянула на меня и улыбнулась.

* * *

Одним весенним днем я наблюдал, как Накшидиль за пределами дворца, в саду, сорвала хризантему и начала выдергивать из нее лепестки.

— Какое вы загадали желание? — поинтересовался я.

— Ах, Тюльпан, — мечтательно сказала она. — Моя хитрость удалась. Я избавилась от вышивания и, благодаря тебе, играю на музыкальном инструменте. Но даже при этом я лишь одна из множества девушек. Я не в числе тех, кого удостоили чести ухаживать за султаном. Как же мне привлечь его внимание?

— Вы танцуете? — спросил я.

— Конечно. В школе нас учили разным танцам — менуэту [28], контрдансу [29]. — Она сделала несколько изящных шагов, чтобы продемонстрировать мне свое умение. — Возьми меня за руку, — сказала она, и не успел я возразить, как она закружила меня по саду.

Я остановился, чтобы перевести дыхание.

— У меня на уме нечто другое, — произнес я. — Пойдемте. Следуйте за мной.

3

Улемы [30] объявили, что Рамадан наступит через два месяца и, как всегда, вечером, в канун его наступления в гареме должно состояться большое представление. Главная наставница распорядилась, чтобы самых многообещающих девушек учили танцам. Накшидиль двигалась с особой грацией, и я не сомневался, что она окажется среди танцовщиц.

Десять девушек собрали в большом помещении, где Сафие, учительница танцев, собиралась продемонстрировать свои таланты. Витражные окна задернули занавесками, ковры скатали, обнажив лакированный деревянный пол. Сафие стояла чуть расставив ноги, согнув их в коленях и выпятив грудь. Она дала знак музыкантам начать играть, и, пока те выводили жалобные мелодии чифтетелли [31] и щелкали кастаньетами, она вытянула руки вперед, и те начали извиваться. Сафие держала плечи неподвижными и качала бедрами из стороны в сторону, медленно приподнимая их. Сначала она приподняла левое бедро, затем правое. Пока нижняя часть ее тела пребывала в движении, Сафие подняла руки вверх и скрестила их чуть ниже глаз, затем грациозно опустила на бока, проделывая столь притягательные волнообразные движения, что могла бы растопить мрамор.

Пересту подражала движениям учительницы, и у нее это неплохо получалось, ее примеру последовала Накшидиль, но вдруг обнаружила, что почти невозможно вращать животом так, чтобы бедра оставались неподвижными. Конечно, во Франции она училась придворным танцам и рассказывала мне, что еще ребенком на Мартинике танцевала вместе с рабами из Африки, но движения, которые она увидела сегодня, настолько сильно отличались от тех, как тюльпан от тюрбана. Когда Накшидиль велели направить грудь в одну сторону, а попку в другую, она прикрыла рот и захихикала.

— Я чувствую себя неловко, — сказала она.