Орден Креста (СИ) - Махомет Анастасия. Страница 15

Есть у забытья блаженное послевкусие, именуемое неведеньем, когда ты совсем не помнишь, что именно произошло и, слушая рассказы, недоуменно восклицает: "не может быть!". Прекрасное чувство неосознанности, а вместе с ним и крайне отдаленное восприятие собственной вины, ведь нельзя мучаться тем, чего ты даже не помнишь. Тогда любые рассказы кажутся скорее забавными, словно приключения кого-то другого, а обвинения скорее смешными. Беспамятство отличное спасение от всего. Не помнить это всегда прекрасно, это всегда облегчение, это способ избавиться от груза. Просто не помнить, или просто забыть. Люди совестливые не могут себе подобного позволить, но алкоголь делает это за них. Стен был бы большим счастливцем, если б за него это сделал дурман выпитого этой ночью, но нет, от него лишь гудело в ушах и давило на виски. К собственному ужасу он все помнил.

И теперь эти воспоминания медленно прокрадывались в его разум, заполняя его сознание. Он помнил все, что натворил этой ночью, помнил бессмысленность драки и вопли. И совершенно, не зная узнал ли его хоть кто-нибудь, теперь чувствовал стыд.

А стыд - это высшая из форм самопорицания. Это не гнев, когда ты ругаешь себя, стремясь заставить себя все исправить. Это не чувство вины, когда ты считаешь, себя виновным и готов на все, чтобы эту вину загладить. Это не сожаление и даже не сомнение. Стыд по сути своей один из вариантов презрения - презрения к самому себе, когда не хочешь быть собой, не испытываешь ни гнева ни злобы ни желания что-либо исправить. Вместо всего этого, одно только бесконечное желание исчезнуть, дабы не порочить мир своим существованием.

Стен хотел просто раствориться в воздухе, ощущая всю глубину собственного позора, помня весь тот гнев, что управлял им последних несколько часов, и, ужасаясь тому, что едва не ударил маленького сына, самого важного из людей на этой земле...

Благо Артэм лишь протирал рану и весело улыбался, называя боевой раной следы от пьяной драки.

Для людей мыслящих подобное всегда становится уроком. Им не нужно повторять дважды и они не стремятся к закреплению урока, тутже делая вывод и стремясь его никогда не забыть.

Стен свой вывод сделал мгновенно. Благо, что ничего этой ночью не случилось, никто не погиб в этой драке и по настоящему его не узнал, однако его лицо говорило само за себя, вот по городу и пошли слухи о буйстве главы экзархата, но в то же время его не стремились осуждать. Город полный слухов как губка впитывал все, передавая любое событие от одного угла к другому. Быстро все узнали, что Лейн ушел из дома, и что один из служителей святого Креста призывал тьму в личных целях. К счастью для самого себя в глазах народа Стен был жертвой интриг и непонимания, героем спасшим город от изменника и поплатившийся за это сыном. Молва, любившая его простила ему один дебош, и тот не доказанный. Если это и был он, то, что уж поделать - не выдержал, такое бывает. А в городе Стена и правда любили, за то, что был из простых, за то, что народ понимал и что простым людом не брезговал, к тому же он сам лично не раз помогал тем или иным жителям местной округи, чем конечно тоже заработал славу. Для народа он оставался героем, благо только сам Стен об этом не знал. Он не смог бы вынести жалости простого народа, народа необразованного и не способного его понять. Но порицания из чужих уст тоже бы давили на его, а так ему досталась тишина.

Он вернулся к делам, вновь стараясь как можно больше времени уделять воспитанию и развитию сына, однако все чаще вечерами он выпивал, то совсем немного, то больше, а то и до заметного опьянения. Только теперь пуская в свое сознание дурман, он не позволял никакой части себя вырваться на волю, оставляя грань дурмана, которая приносила мимолетное облегчение.

В судьбу же Лейна он решил не вмешиваться, давая сыну право решать все самому. Он, конечно, знал, что Лейн сначала жил у одного из своих товарищей, а после поселился в комнате при храме, что его зачислили в послушники и по возможности узнавал все про успехи сына, стараясь при этом самому Лейну на глаза не показываться. Он был угнетен чувством вины и стыдом за то, что не справился. Откровенно говоря, Стен считал, что упустил уже ту возможность, что у него была, дабы объясниться с сыном, теперь он мог лишь ждать, когда его своенравное дитя даст ему еще одну возможность.

В целом Стен остался в гнетущем покое, чуть притупленном алкоголем и заполненным ожиданием.

Зато покоя не было Лейну. Пока его отец был героем, он для молвы стал эгоистом. Даже его товарищи, поначалу отвернувшиеся от Лейна как от предателя, теперь с большим уважением говорили о Стене, ведь теперь они знали за что в действительности был арестован их наставник, теперь они понимали, что глава экзархата был прав, и что с ними поступили вполне справедливо в условиях той ситуации в коей они оказались. Сначала Лейн был виновен в том, что являлся сыном Стената, потом в том, что отвернулся от родного отца.

Пока никто не смел тревожить самообладание отца, народный укор надавил на сына. Как же часто люди, в действительности совершенно безразличные к нашей участи, вмешиваются в наши судьбы, стремятся нас судить и направлять. Видимо это одно из развлечений человеческой породы, вторгаться в чужие жизни, только чтобы отвлечься от своей. Ведь как это легко и просто судить и понукать другого, когда вся его жизнь идет где-то далеко от тебя и как при этом страшно вмешиваться в судьбу родного человека. Простой народ, вечно занимающийся подобным, концентрируя на этом свое внимание, всюду совал свой нос, пуская при этом свою жизнь на самотек. Впрочем, этим страдают не только мещане, образованные люди тоже спешат спрятать свои огрехи участием в чужой судьбе или громким порицанием, ведь кто первым крикнет, тот и будет лучше всех услышан. Наверно от этого средь рокота лживых воплей так сложно расслышать искренний шепот.

Так и Лейну было крайне сложно средь бесконечных пересудов заметить молчаливое ожидание отца, он то и дело узнавал, что тот тихо и безмолвно интересуется его судьбой, но при этом совсем не ищет встречи.

Поначалу все это только сильнее злило Лейна. Он злился от того, что отец ничего ему не объяснил, не учитывая, что сам он едва ли был настроен кого-то слушать. Он злился от того, что за ним великодушно приглядывали, при этом брезгуя даже взглядом. Лейну было невдомек, что в действительности его просто ждали и о нем просто беспокоились. Ему напротив казалось, что его испытывают, таким странным образом преподносят ему урок. Впрочем, это и было уроком, который теперь с болью усваивался сознанием юного бунтаря. Только все это было следствием пути самого Лейна, отражением его мыслей и чувств, а не действий его отца. Вся боль которую переживал сейчас Лейн была итогом его эгоистичных требований, его гордыни и его мнимого первенства. Путем сложных внутренних предпочтений и иллюзий он загнал себя в моральный тупик, выход из которого должен был его многому научить.

Он был достаточно горд, чтобы не позволять себе сидеть на чужой шее. Он был достаточно избалован, чтобы попробовать выживать на жалкое жалование послушника и жить в небольшой каморке при храме. Он был достаточно уязвлен собственными предрассудками, чтобы вернуться домой. Несмотря на то, что его никто не выгонял, а он сам, хлопнув дверью, покинул отеческий дом, ему казалось, что то пренебрежение, с которым его встретил отец, было желанием его никогда не видеть. Однако время сделало свое, и гордый Лейн принял возможность неверного истолкования действий отца.

Так через несколько месяцев своего отсутствия он вновь оказался на пороге отцовского дома. Было уже поздно, и Лейн внутренне пристыженный всей этой ситуацией постучал в родную дверь, не посмев зайти так просто, хотя и видел свет в окне гостиной и понимал, что дом еще наверняка не заперт.

На стук его никто не отозвался и не ответил.

Поначалу Лейн был готов повторить свой подвиг, но поднеся руку к двери, ощутил себя ненужным. Словно его вновь бросили, только теперь не мать, а отец. Его бросил даже отец...