Дьявол против кардинала (Роман) - Глаголева Екатерина Владимировна. Страница 53

— Помилуйте, его величество — взрослый мужчина, а вы еще совсем дитя! — укоризненно сказала ей пожилая фрейлина. — Вам же всего пятнадцать!

— А тебе бы хотелось, чтобы он до тебя дотронулся? — спросила Анна, пристально взглянув на нее. — Хотелось, да?

— Вот послушайте лучше, какое письмо написал мне кузен, — поспешила Мари уйти от опасной темы и достала из-за корсажа сложенный много раз листок. — «Свет очей моих, моя несравненная…»

В этот момент дверь раскрылась, и вошел король. Мари осеклась на полуслове и замерла с листком в руке. Заметив ее замешательство, Людовик сам смутился. Неловко поклонился дамам, косясь на листок в руке Мари.

— Я вам не помешал? — спросил он.

— Что вы, ваше величество, вы как раз кстати, — громко и нарочито весело сказала королева. — Мари читала нам прелюбопытное письмо, я думаю, вам тоже будет интересно послушать.

— Нет-нет, — Мари вспыхнула и спрятала письмо за корсаж.

Людовик шагнул к ней.

— У вас есть тайны от вашего короля? — принужденно пошутил он, но в его глазах сверкнул ревнивый огонек.

— Право же, это так, глупости… — пятясь, бормотала Мари.

Анна вдруг вскочила с кресла, подошла к ней сзади и схватила за руки.

— Смелее, ваше величество! — с вызовом сказала она. — Узнайте все сами.

Людовик посмотрел на краешек письма, выглядывавший из кружев на едва округлившейся груди девушки, и густо покраснел. На его лице отразилась борьба чувств. Анна все держала фрейлину за руки, хотя та и не думала вырываться. Людовик вдруг подошел к камину, взял серебряные щипцы и попытался выудить ими листок из-за корсажа. Но тонкую бумагу ухватить не удавалось, только на нежной коже и белых кружевах остались черные полосы. Людовик с досадой швырнул щипцы в камин и вышел.

Как только за ним закрылась дверь, женщины разразились дружным смехом. Анна, упала в кресло и хохотала, хохотала, и не могла остановиться — так ей хотелось плакать.

…Сен-Симон услышал женский смех, прочитал досаду на лице короля и понял, что к чему. Ему было двадцать три года, Людовику — тридцать, однако фаворит считал, что в некоторых вопросах он опытнее своего господина и может давать ему уроки. Они оба вышли из дворца, сели верхом и поскакали на улицу Турнон. Два конных мушкетера впереди расчищали королю дорогу, еще двое ехали сзади. Миновав шумный Новый мост, Сен-Симон поравнялся с королем и приступил к делу.

— Сир, я давно хотел сказать вам одну вещь, но только обещайте прежде, что не рассердитесь, — решительно начал он.

Людовик молча кивнул, глядя перед собой, однако было видно, что он внутренне напрягся.

— Сдается мне, что вы неравнодушны к одной девице, и что эта девица неравнодушна к вам.

Людовик пустил коня рысью. Сен-Симон затрусил рядом; его голос подпрыгивал в такт аллюру коня.

— Право же, ваше величество, чего тут комедию ломать! Я уверен, что и та девица была бы не прочь…

Король перешел на легкий галоп, словно убегая от разговора. Его коробил грубоватый тон, свойственный фавориту. Сен-Симон замолчал. Они подъехали к Посольскому дому и поднялись на второй этаж, в кабинет. Людовик подошел к окну и побарабанил пальцами по стеклу. Несколько минут протекли в молчании.

— Да, я влюблен и ничего не могу с собой поделать, — заговорил Людовик, не оборачиваясь. — Я ведь мужчина, а не бесчувственный идол. К тому же я король и мог бы добиться успеха, если бы захотел. Но именно поэтому, — возвысил он голос, — я должен помнить, что Бог не велит мне злоупотреблять своей властью. Он наделил меня ею, чтобы подавать пример моим подданным.

Сен-Симон хотел было что-то сказать, но удержался.

— Если я могу себе позволить невинные забавы, я должен уметь владеть собой и не переступать черты, за которой они становятся преступлением, — глухо продолжал Людовик, ударив стиснутым кулаком по оконной раме. — Усвойте же этот урок. На сей раз я прощаю вам вашу неосторожность, но в следующий раз — не прощу.

Сен-Симон низко поклонился и вышел. Король велел пригласить венецианского посланника, с утра дожидавшегося в приемной.

Людовик не оставлял попыток примирить своих родных с кардиналом, обратившись за посредническими услугами к своему духовнику отцу Сюффрену и к папскому нунцию. Мария Медичи согласилась присутствовать на заседаниях Совета, однако не заговаривала с Ришелье и даже не смотрела в его сторону. Она потребовала освободить Марильяков, Людовик — вернуть ко двору родственниц Ришелье. Получив решительный отказ, король вновь заговорил об «испанском заговоре» и изгнал из свиты Анны Австрийской с десяток еще остававшихся там испанок, включая десятилетнюю девочку, дочку ее камеристки, с которой Анна отводила душу в разговорах на кастильском наречии. Испанский посол маркиз де Мирабель, прежде имевший свободный доступ в Лувр, теперь должен был испрашивать аудиенции, как и другие посланники.

В знак протеста обе королевы отказались присутствовать на комедии, которую давали у короля, и их отсутствие всем бросилось в глаза. В отместку Людовик, не предупредив их, уехал на охоту и взял с собой Ришелье.

«Что ж, старший для меня потерян, но младший никуда не денется», — философски рассудила Мария. Вся ее надежда была теперь на Гастона, ее любимчика: он должен проявить характер и, если потребуется, силой заставить старшего брата уважать их мать. Чтобы пробудить в нем мужество и благородство, Мария пообещала ему драгоценности его покойной супруги, которые хитрым образом сумела присвоить.

Тридцатого января 1631 года Гастон, в сопровождении свиты из двух десятков дворян, явился во дворец кардинала на улицу Сент-Оноре. Решительной походкой, шурша складками плаща и стуча каблуками, он проследовал прямо в кабинет. Ришелье, сидевший в кресле и что-то диктовавший секретарю, поспешно поднялся ему навстречу.

— Я собирался любить вас и служить вам, как обещал шестого декабря, но теперь я не считаю себя связанным словом, поскольку вы не выполнили своих обещаний моим друзьям, — с порога заявил Гастон, лихо тряхнув пером на берете.

«Друзья» — Пюилоран и Ле-Куанье — гордо выпятили подбородки, выглядывая из-за его плеча. Ришелье успокоился: к такому разговору он был готов. Кардинал пытался задобрить Гастона, чтобы привлечь его на свою сторону, а тот заботился о своих фаворитах. Пюилоран запросил сто пятьдесят тысяч ливров и герцогский титул, Ле-Куанье — кардинальскую шапку. Ришелье с легкостью согласился и на то, и на другое, зная, что титул должен даровать Совет, а кардинальский сан — Рим, который ни за что на это не пойдет, поскольку против Ле-Куанье велась тяжба о признании брака и отцовства. Теперь он стал объяснять все это принцу, напирая на то, что деньги Пюилоран все-таки получил.

— Нет, все — или ничего! — надменно оборвал его Гастон. — Вы бесчестный человек и не рассчитывайте на мою дружбу! Я не стану другом безродному выскочке, который забылся настолько, что внес разлад в королевскую семью, стал преследователем своей благодетельницы, очерняя ее перед королем, а со мной ведет себя столь нагло, что только сан священника защищает его от немедленной расправы!

Выкрикнув эту угрозу, Гастон развернулся и вышел, не дав кардиналу сказать и слова в свое оправдание. В тот же день, не дожидаясь, пока Ришелье нажалуется королю и тот примет меры, он уехал в Орлеан.

Ришелье опустился в кресло и сжал пальцами виски. За него — только король, против — королева-мать, Гастон и Анна Австрийская. Нужно было срочно что-то предпринять, чтобы уравновесить чаши весов. Кардинал быстро собрался и поехал в Лувр. Вскоре он уже излагал Людовику в обтекаемых выражениях веские доводы в пользу того, чтобы вернуть ко двору герцогиню де Шеврез.

Глава 4

КОШКИ-МЫШКИ

Свечи тихо оплывали в канделябрах, отражаясь в черных окнах. Над столом совета повисла гнетущая тишина. Незанятое место королевы-матери зияло, точно дыра от вырванного зуба. Совету и в самом деле предстояло «вырвать больной зуб» — разрешить раз и навсегда больной вопрос о власти, чтобы продолжить заниматься другими делами.