Дьявол против кардинала (Роман) - Глаголева Екатерина Владимировна. Страница 59

— Назад! — закричал Ла Форс не своим голосом. — Отступить!

Солдаты отошли. Монморанси остался лежать; его конь дергал ногами в агонии.

Минуты тянулись нестерпимо долго; солнце заслонилось тучей, словно не желая видеть происходящее; налетевший ветер пригнул к земле желтые колосья созревшей пшеницы; заскрипела мельница, возмущенно размахивая крыльями.

— Ну что же они не идут, мерзавцы! — прошипел сквозь стиснутые зубы Ла Форс.

Но мятежники вовсе не собирались спасать жизнь и честь своего командира. Они развернулись и ушли, предоставив убитых и раненых их судьбе.

Выхода не было: пришлось отправить капитанов, чтобы взять герцога в плен. Он был без сознания; из десятка страшных ран сочилась кровь; меч выпал из похолодевшей руки.

— Даст Бог, не выживет, — мрачно сказал Шомберг, глядя, как герцога перевязывают.

Когда его положили на носилки, левая рука свесилась вниз, и из-под окровавленного манжета показался бриллиантовый браслет с портретом Анны Австрийской. Ла Форс остановил носильщиков, подошел и положил руку герцога на грудь, одернув рукав.

Солдаты положили убитых рядком. Проходя мимо этой траурной шеренги, Шомберг вдруг остановился и вгляделся в изуродованное молодое лицо, показавшееся ему знакомым. Это был граф де Море.

— Ваше высокопреосвященство! — капитан гвардейцев упал перед Ришелье на колени и стал целовать край его сутаны.

— Встаньте, встаньте, сын мой, — мягко сказал кардинал, поднимая его за плечи. — Что привело вас ко мне?

— Мое имя Шарлю, я капитан гвардейцев. Верой и правдой служу его величеству… и вашему высокопреосвященству…

Капитан заметно волновался; лицо его пошло красными пятнами; он сжимал и разжимал потные ладони, не зная, с чего начать.

— Вчера я сопровождал его светлость в Парламент, — решился он, наконец, — и наш добрый герцог… господин де Монморанси просил меня увидеться с вами и просить… Ваше высокопреосвященство! — капитан снова рухнул на колени. — Заступитесь за него перед его величеством! Герцог будет честью служить вам до самой смерти! Спасите невинную душу! Возьмите мою, если нужно!

Ришелье отвернулся и не отвечал. Капитан не решался встать с колен и не знал, что ему делать. Вдруг он с удивлением заметил, что плечи кардинала вздрагивают, а вскоре ему послышались приглушенные всхлипы.

Его высокопреосвященство достал из рукава батистовый платок и утер им слезы. Когда он повернулся, его глаза были красными и влажными.

— Вы верный слуга и честный человек, — сказал он капитану приглушенным голосом и прерывисто вздохнул. — Поверьте мне, никто так не опечален случившимся, как я. Я искренне любил герцога… И люблю его до сих пор, — поправился он. — Я непременно поговорю с его величеством…

— Ваше высокопреосвященство! — капитан задохнулся от радости. — Господин кардинал! — он вновь прижал к губам подол сутаны, точно святую хоругвь.

— Будет, будет, — мягко улыбнулся Ришелье и перекрестил его. — Ступайте, друг мой, ступайте…

…Под стенами дворца архиепископа Тулузского день-деньской толпился народ. Когда король проезжал во дворец, толпа опускалась на колени, крича: «Пощады! Пощады!» Эти крики пробивались сквозь толстые стены из розового камня.

— Вы слышите, о чем просит ваш народ? — со сдерживаемым гневом спросила Людовика Анна Австрийская.

За то время, что они жили в Тулузе, она похудела и побледнела. Но ее мало заботило, как она выглядит. Принцесса Конде, сестра несчастного Монморанси, вообще не умывалась и не причесывалась: она почти не спала, чтобы рано утром попасться на глаза королю и вновь попросить о пощаде для брата.

— Нет, — отвечал непреклонный Людовик, — пощады не будет, пусть умрет. Нет греха в том, чтобы предать смерти человека, который это заслужил. Я могу лишь пожалеть о нем, раз он по своей вине попал в беду.

— Пощады! Пощады! — доносилось с улицы.

Утром в Парламенте состоялось заключительное заседание суда. Председателем был Шатонёф. Его отец когда-то служил отцу Монморанси, и теперь в Лангедоке его считали предателем. Всем было ясно, что смертного приговора не избежать, но герцога все так любили, что у судей сердце обливалось кровью. Старейшина парламента не нашел в себе силы произнести роковые слова вслух и прислал запечатанную записку: «Я, Ж. Н., крестник коннетабля де Монморанси, согласен с тем, чтобы герцог Анри де Монморанси был обезглавлен».

— Пощады! Пощады!

Король стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу. Придворные в молчании застыли поодаль. Было такое впечатление, будто в комнате покойник.

— Да есть ли у вас сердце! — с чувством воскликнула Анна.

Людовик повернулся и облил ее таким ледяным взглядом, что она отшатнулась.

— Я не был бы королем, если бы позволил себе иметь личные чувства, — произнес он скрипучим голосом и отвел глаза. Ему не преминули донести, какие украшения имел при себе Монморанси во время злосчастного столкновения при Кастельнодари.

В этот момент двери раскрылись, и вошел капитан гвардейцев Шарлю. Медленными шагами он приблизился к королю, держа в вытянутых руках орден Святого духа и маршальский жезл осужденного.

— Пощады, ваше величество! — вскрикнул он вдруг и бросился на колени. Все присутствующие последовали его примеру.

Людовик почувствовал комок в горле. По его щекам потекли слезы, которых он не утирал. И все же обратного пути не было.

— Скажите ему, что единственная милость, какую я могу ему оказать, — это что палач к нему не прикоснется, — велел он капитану. — Его не свяжут, просто отрубят голову.

Монморанси отвели целый день на то, чтобы исповедаться и причаститься. Это была неслыханная милость: обычно между оглашением приговора и казнью проходило не более двух часов. Герцог написал три письма — жене, сестре и кардиналу де Лавалетту, своему доброму другу, но король разрешил передать только записку к жене.

Утром тридцатого октября 1632 года ворота тулузской ратуши были наглухо закрыты; стража получила приказ никого не впускать. Во внутреннем дворе, вокруг наскоро сколоченного эшафота выстроились городские чиновники в парадных одеждах, прево с охраной и гвардейцы во главе с капитаном Шарлю. Здесь же стояли отец Арну, духовник короля, и бледный кардинал де Лавалетт с глубокими тенями под глазами.

Около девяти часов появился Монморанси. Он был в легком костюме из тонкого белого сукна (свой расшитый золотом кафтан он отдал тюремщикам), руки связаны шелковым шнурком. Встал под благословение отца Арну, затем с трудом поднялся по ступеням на эшафот. Памятуя о мучительной смерти Шале, для казни герцога решили использовать итальянскую машину — острый топор, зажатый меж двух деревянных стояков. Палач в красном колпаке шагнул навстречу, но Монморанси остановил его гневным взглядом:

— Не смей ко мне прикасаться!

— У вас слишком длинные волосы, — смущенно пролепетал тот, — позвольте их обрезать…

Монморанси сам завязал себе глаза и лег на плаху. Его тело тотчас пронзила боль от недавних ран, и он не сразу нашел удобное положение. Палач дернул за веревку, топор упал, и голова отделилась от тела. Убитый горем Лавалетт велел положить останки друга в свою карету и отвез их к месту захоронения.

….Король стоял у окна, заложив руки за спину. Заслышав шаги, он быстро обернулся, пошел навстречу отцу Арну и преклонил перед ним колено, склонив голову. Священник перекрестил его и вздохнул.

— Сир, — негромко сказал он, когда Людовик поднялся, — смертью герцога де Монморанси ваше величество преподало большой урок на земле, но Господь в милости своей сделал его великим святым на небесах.

— Ах, отец мой, — отозвался Людовик голосом, в котором звучали слезы, — я бы хотел способствовать его спасению более мягким способом…

…Гастон Орлеанский узнал о казни герцога в Туре. Он облачился в траур и снял с себя ленту Ордена Святого Духа. Помилование Монморанси было главным условием его возвращения ко двору, которое он выставлял на переговорах с братом. Но Людовик согласился простить лишь тех сподвижников монсеньера, что находились рядом с ним. Теперь же принц немедленно выехал в Брюссель, опасаясь за свою жизнь: перед смертью Монморанси ненароком раскрыл тайну, которая казалась ему пустяком, — проговорился, что монсеньер уже давно состоит в законном браке с Маргаритой Лотарингской.