Сфера Маальфаса - Долгова Елена. Страница 10

Рано утром со скрипом поднялась решетка ворот замка Лангерташ, тяжело упал подъемный мост, пропуская кавалькаду. Взвился золотой императорский штандарт. Стальным клином проскакали два десятка тяжело вооруженных всадников, блестели на солнце их шлемы, покачивались копья. Следом появились рыцари в дорогих, тщательно сработанных кольчугах-хаубертах, им отсалютовала внимательная охрана. Громыхая, выкатились повозки. Обоз охраняли лучники, посаженные на коней. Отряд если и не летел на крыльях, то по крайней мере не слишком мешкал, задерживаясь без толку. Дорога, казалось, сотрясалась под ударами могучих копыт. В испуге разбежались псы, копавшиеся в придорожной канаве. Насупившаяся твердыня быстро скрылась за горизонтом.

День занимался не по-осеннему теплый. Нежаркое, ласковое солнце согрело просторные, опустевшие поля, помеченные осенними красками рощи. Мир казался чудесным и безопасным, а покой – естественным состоянием человека.

Впрочем, отряд, покинувший Лангерташ, едва ли направлялся на поиски мира и покоя. На развилке, близ расщепленного временем или грозой дуба, всадники не свернули в сторону Эберталя, миновали пастбищную пустошь, не обратив ни малейшего внимания на невзрачный сарай, всего лишь несколько часов назад покинутый уже известными нам ночными визитерами.

Сумей кто-нибудь как следует вглядеться в лица, полускрытые шлемами, то любопытный с удивлением опознал бы в баронах, путешествующих инкогнито, самого императора, его сына, а также графа Рогендорфа и имперского советника Билвица. Граф Дитмар слегка отстал и разговаривал с молодым мужчиной из свиты, держащимся в седле с элегантной непринужденностью. Щеки собеседника пошли алым, хотя голос, напротив, оставался ледяным. На физиономии графа, напротив, изображалось пристальное внимание, живейшее сочувствие и глубокая личная печаль.

– Я слышал о вашем несчастье, Элеран. Скорблю вместе с вами, мой друг. Позволите спросить о подробностях?

– Засада, проклятье! Их было слишком много, а я один, слугу тут же убили. Я отправил в ад четверых, но арбалетная стрела пронзила сердце моей невесты. Они отступили, унося своих мертвых и ее бездыханное тело. Я даже не смогу прийти к могиле моей звезды… Ужасна сама мысль о том, что эти грязные животные делают с телами…

– Успокойтесь, мой друг. Ваше мужество удивительно, и вы славно отомстили за ее смерть. А скоро будет возможность отомстить еще, вы мне поверьте…

– Они, граф, не очень-то торопятся подставить свои шкуры под мой меч.

– Не отчаивайтесь, Элеран, – мягко сказал Дитмар. – Император, безусловно, примет лучшее из возможных решений…

– Сколько можно ждать?! – в голосе Шарфенберга звенела ярость – такая ярость сметает доводы разума и рамки осторожности. – Сколько можно терпеть это поношение здравому смыслу, этих ублюдков, сколько можно терпеть прочие безумства императора, расплачиваться нашими родственниками, отправляя в монахи тех, кто мог стать славой рода?!!

– Оставьте, Элеран, вы же знаете, есть высшие соображения.

– Да, я знаю, – перешел на шепот Шарфенберг, – я знаю, что права, которые были еще у моего деда, отняты у меня, я не могу сам повесить даже придорожного попрошайку за кражу кошелька. Я не могу держать в своих отрядах столько людей, сколько бы мне хотелось, я не могу…

– Тихо, тихо, мой друг. Мы обсудим это чуть попозже, путь долог, время у нас есть. Кстати, вы хорошо знакомы с принцем?

Двое ехали бок о бок, соприкасаясь стременами, и тихо переговаривались, сблизив покрытые шлемами головы.

Гаген, на личность которого возлагали некоторые надежды предыдущие собеседники, не слышал этих слов. Он с наслаждением вдыхал свежий осенний ветерок, не утомляло даже однообразие пути – трудности путешествия гораздо лучше, чем последние недели и месяцы, проведенные в столице, в резиденции короны. Пусть отдохнут богословские и исторические сочинения. Долой придворный этикет! Занятия с наставниками, а особенно принудительное участие в делах отца, которого требовал Гизельгер, – все это утомило принца. Кто посмеет усомниться? – преступник, покусившийся на жизнь отца, достоин самого сурового наказания. Но Гаген не мог без отвращения вспоминать расправу в застенке…

В настоящий момент наследник Империи бездумно развлекался – рассматривал тусклое золото стволов и темную зелень соснового леса. Строй деревьев напоминал колонны Храма в Эбертале. В соборе устраивали особо торжественные богослужения – там избранников Жребия провожали в Обитель.

Гагену уже приходилось видеть ритуал. Со временем ко всему привыкаешь – но в первый раз, два года назад, действо произвело на него изрядное впечатление. Люди с утра заполнили площадь перед Храмом, пестрое море голов и плеч колыхалось, разговоры в толпе слились в один нестройный, мощный, хотя и мирный гул. Кое-где в тесных рядах зияли пустые пятачки – горожане внимали проповеди троих затесавшихся в их ряды монахов мейзенского монастыря.

– …осознаем прегре-ше-ния, братиа-а-а!

Святые странствующие отцы не мылись из какого-то малопонятного непосвященным теологического принципа, поэтому внушали эбертальцам особое почтение – толпа, боязливо и восторженно сторонясь, таращилась на заношенные коричневые рясы, увешанные настоящими, толщиной в три пальца, стальными цепями. Монахи почесывались, звенели веригами и протяжным, заунывным криком склоняли к покаянию. Толпа подпевала псалмам и исправно пополняла огромную медную кружку с прорезью, похожей на обличающий грешников рот.

Под своды Храма пускали лишь избранных, тем не менее, просторный чертог с куполом, пронизанным лучами света, оказался почти полон. Вельможи Империи разительно отличались от буйной толпы на площади, благопристойно молчали, ничем не выдавая нетерпения. Немощный примас Империи вершил службу не торопясь. Многочасовое стояние на ногах утомило собравшихся аристократов, по лицам иных, особенно престарелых, увечных или тучных, было заметно, что они не прочь улизнуть, однако никто и не помышлял открыто демонстрировать нелояльность императору по такой ничтожной причине, как гудящие от усталости ноги и боль в пояснице. Гизельгер невозмутимо, как скала, стоял в первых рядах, лицом к примасу, обратив могучую спину к собравшимся, однако вида императорской спины достаточно – никто не смел даже метнуть беспокойный взгляд в сторону архитектурного чуда – арки выхода.

Главный собор столицы отличался от прочих храмов строгой красотой, даже в яркий, солнечный день под его сводами сохранялась прохлада. Там помещалась усыпальница императоров – ее покой хранили скорбные каменные фигуры с опущенными лицами и руками, скрещенными на рукоятях мечей. Роскошные витражи застилали окна, сияли, слагаясь в аллегорические сцены, мелкие золотистые и бирюзово-голубые стекла.

Собор славился искусно-незаметной роскошью. Разительно отличалась лишь сама Обитель, примыкающая к собору – приземистое здание без окон, с мощными, сложенными из неподъемных каменных блоков стенами, она походила на крепость, какие отстраивали в давние времена, гораздо раньше, чем возвели изысканные колонны главного храма столицы. Странное сооружение – ни на что не похожее. Подобных зданий нет больше нигде в Империи.

Молящейся оказалась девица – возможно, та самая, из мятежных баронов, о которых Гагену рассказывал отец – гибкая легкая фигурка в белом саване и покрывале из тонкого, дорогого шелка. Балахон мешал рассмотреть ее как следует, однако принцу девушка показалась хорошенькой: печальный, золотисто-смуглый ангел.

Песнопения и молитвы сменяли друг друга неспешно, отражаясь от сводов, потоки желтого и бирюзового цвета ласковым светом заливали чертог. Все земные тревоги – ненависть и вожделение, корысть и честолюбие – постепенно таяли, исчезали – земное ничтожно по сравнению с вечным.

В конце концов, после того, как все положенные молитвы были прочитаны, двери собора распахнулись и девушка шагнула из прохладной полутьмы под ослепительные лучи солнечного дня – последнего дня ее прежней жизни. В одной руке Избранница держала свечу, в другой – узелок. Немного вещей, которые дозволено взять с собой – неизбежная уступка человеческой слабости.