В промежутках между - Ширвиндт Александр Анатольевич. Страница 6

Звонит не так давно Галочка Волчек: «У Вали юбилей. Понимаешь, сначала он кокетничал и говорил, что ничего организовывать не надо, но потом все-таки его уговорили и он попросил: “Но только давай Шурку и Басика”». То есть меня и Басилашвили. Я говорю: «Тоже мне – выбрал! Это все, что осталось».

Я на год старше Гафта и с учетом нашей 60-летней дружбы вынужден быть искренним. В нынешнее веселое театральное время – время необузданного режиссерского оргазма – нам приходится свои старческие актерские гениталии окунать в общий котел группенсекса с Мельпоменой.

Актерам сегодня тесно на театральных подмостках – они ходят на ринг, на лед, на паркет. Досуг становится профессией… Сейчас время выйти на панель и участвовать в танковом биатлоне. Вместо того чтобы судорожно улучшать свои неумелости, рентабельнее было бы совершенствовать умелости. Хотя попадаются высокопрофессиональные дилетанты.

Диапазон творчества расширен. Например, группа артистов была брошена в дельфинарий, очевидно, чтобы поднабраться у дельфинов интеллекта. То, что в жюри сидел человек-амфибия, объяснимо, но когда появился Гусман, это насторожило.

К счастью, прояснился национальный вопрос. Я как-то с гордостью прочел, что Хазанов и Гафт были гостями «Славянского базара». Логично, что гостями, так как хозяевами на славянском базаре евреи уже пытались быть в 1917 году и за базар ответили.

Моисей таскал евреев по пустыне 40 лет, потому что, в отличие от Сусанина, действительно заблудился. Гафт почти 60 лет ведет свою зрительскую паству в одном и том же направлении, потому что гениально знает адрес.

Между тем

В Большой советской энциклопедии стыдливо обозначено, что интеллигенция – это слой людей, профессионально занимающихся умственным, преимущественно сложным, творческим трудом. В моральном смысле интеллигенция – воплощение высокой нравственности и демократизма.

Мой давний друг и не менее давний соратник Анатолий Михайлович Адоскин – вымирающая (дай ему бог здоровья) особь в черте оседлости начала XXI века. Он – без экзаменов на грамотность – являет собой истинного русского интеллигента. Он очень комфортно чувствует себя в век канонизации хоккея и футбола (хотя сам великолепный теннисист), потому что существует в других душевных измерениях. Он не опускается до испепеляющей полемики на уровне теле-ток-шоу. Ему есть на что тратить время – он окунается с головой в благотворную атмосферу XVIII–XIX веков. Его авторские передачи (вспомним хотя бы «Что, мой Кюхля?») на канале «Культура» стали золотым фондом этого из последних сил держащегося на волне хорошего вкуса канала. Интеллигентность бросает Адоскина в недра русской словесности прошлых веков, в живительную среду бытия – ведь недаром термин «интеллигенция» придумал тончайший русский интеллектуал Петр Боборыкин.

Обитать рядом с Толей всегда было трудновато, ибо приходилось как-то приноравливаться к его стилю, манере общения и эрудиции и глубокомысленно мимикрировать под него. При этом литературный и житейский дар Адоскина никогда не был умозрительным. Толя вскипал, увлекался, негодовал и влюблялся, фонтанировал остроумием, давал грустно-иронические оценки действительности, что послужило поводом для создания ярких, разноплановых и, главное, очень индивидуальных работ: театральные роли, телепрограммы, кинопроизведения и даже «капустнические» безумства.

Домашний уклад семьи Адоскиных так же наивен, как и ее взгляды. Каких-нибудь 25 лет назад Валентин Гафт, Михаил Державин и ваш покорный слуга (как это красиво – не я, а ваш покорный слуга) отправлялись с концертами для обслуживания ограниченного контингента советских евреев в Америку. Перед самым отъездом появляется лучезарная пара – сам Адоскин и совершенно уникальная по тонкости, стеснительности и шарму Олеся. При них – большая фанерная, тщательно перевязанная коробка. «Сашенька, дорогой! – Толя единственный из моего семейного и служебного окружения называет меня Сашенькой, а не Шуриком, очевидно, из уважения к моему преклонному возрасту. – Наша Машенька в Вашингтоне. Если вы передадите ей посылочку, мы будем счастливы!» – «А что там?» – осторожно спросил Гафт, предчувствуя недоброе. «Рождественские сувениры», – лучезарно и уклончиво ответила Олеся.

В турне по синагогам Америки, в нашу честь переделанным под концертные площадки, я как друг и в общем-то человек ответственный через день звонил в Вашингтон Маше под угрожающими взглядами Гафта, потому что в ту пору для советского артиста каждый телефонный звонок в Америке оборачивался минусом пары джинсов из списка необходимой привозной подарочности на родину. Телефон отвечал не Машиным голосом, что ее нет. В конце турне я, воспользовавшись пятиминутным сном Гафта, скрепя сердце, позвонил Адоскину в Москву и, экономя средства, телеграфно сказал: «Ваша дочь в Америке не проживает!» «Умоляю! Не бросай трубку! – взмолился с родины Толя. – Она, очевидно, в командировке, запиши, пожалуйста, телефон ее подруги! Не бросай трубку, я тебе возмещу на родине! Договорись с ней, Сашенька, чтобы она пришла к вам в аэропорт, когда вы будете улетать, и передай наш пакетик!» – «Диктуй телефон. Пока». – «Умоляю, не бросай трубку, я возмещу на родине!» – «Ну?» – «Если она не придет, то оставьте наш ящичек в камере хранения аэропорта на Машино имя». – «Целую. Пока».

Естественно, никакой подруги в аэропорту не оказалось. Мы отправились в камеру хранения (слава богу, с нашей переводчицей) и начали сдавать адоскинскую посылку. Элегантный негр профессионально спросил: «Что в коробке?» Не зная содержимого, мы уклончиво ответили: «Сувениры». Негр подозрительно поднял тяжеленную коробку и предложил ее вскрыть. Посылочка была перевязана такими жуткими шпагатами, что даже Гафт при своей экскаваторной мощи не смог их ни развязать, ни разорвать, ни перекусить. Появился еще один огромный негр с не менее огромными ножницами. Коробку вскрыли, и оттуда посыпались небольшие гранаты (типа лимонок), каждая – завернутая в фольгу, в количестве тринадцати штук. Негры рухнули на пол, а Гафт, Державин и ваш покорный слуга (как мне нравится так себя называть) через секунду оказались пришитыми к стенке с поднятыми руками. Когда закончилась проверка миноискателем, переводчице разрешили освободить от фольги одну гранату. Там оказалось дивно раскрашенное деревянное рождественское яйцо. «Что это?» – спросили негры. Переводчица минут двадцать читала «минёрам» лекцию о рождественских традициях Русской православной церкви. Негры проверили все наши яйца и разрешили опустить руки.

Буквально через два месяца, уже, естественно, в Москве, раздался очень тихий телефонный звонок и вкрадчивым извиняющимся голосом кто-то сказал: «Сашенька, родной, Машенька яйца получила. Спасибо».

Между нами

Татьяна Правдина-Гердт

Оказывать помощь и не помнить об этом – и есть истинная доброта.

Опять же – щедрость. Материальная иногда существует – спонсорство, благотворительность, гранты. А душевная – большая редкость! Первая самая тяжелая минута моей жизни – умерла мама… Через два часа Шура был у нас…

Прибалтика, живем в лесу, большой компанией идем за грибами. Их нет, все с пустыми корзинками. Вдруг Шурин голос: «Сюда! Сюда!» Подбежав к нему, увидели феерическую полянку с подосиновиками! Настоящие грибники знают степень жгучей зависти к удачливым сборщикам. Увидев наши обалдевшие лица, он сказал: «Ну что, валяйте! – и справедливо добавил: – Ведь, правда, другой затаился бы?»

Он замечательный артист, чаще всего склонный в ролях к юмору и сатире, но для меня его чаплинская планка – это «Чествование». Там он и выдал ту затаенную в нем человеческую стеснительность, которая порой парадоксально проявляется вроде бы цинизмом.