Мерцание золота - Кожедуб Александр Константинович. Страница 8
— А еще католик, — сказал я.
— Говорят, нам дадут ксендза, который будет служить на белорусском, — снова стал смотреть поверх моей головы Алесь. — В православии таких попов нет.
— А нам и не надо, — хмыкнул я. — Сегодня иду на банкет по случаю Дня славянской письменности.
Это был сильный удар по конфессиональным убеждениям Гайворона. Как бы торжественно ни звучали мессы в костеле, им все-таки было далеко до православных треб. Я уж не говорю о банкетах.
— Где накрывают? — спросил Алесь.
— В «Юбилейке», — сказал я.
Это была наша любимая гостиница. Студентами мы с Алесем жили в общежитии на Парковой и частенько заглядывали в интуристовскую гостиницу «Юбилейная». В баре на втором этаже там было полно валютных проституток, но нам это не мешало. У Алеся среди них были даже подружки, чему я, признаться, тогда завидовал.
И вот я иду на банкет в «Юбилейную», а Гайворон, вероятно, к ксендзам.
— Quod licet Jovi non licet bovi[2], — сказал я.
— Чего? — покосился на меня Алесь.
Он всегда подозревал меня в гордыни, и небезосновательно.
— Да так, — сказал я. — Выучишь латынь — узнаешь.
7
День славянской письменности отмечался в Минске с размахом. Гостей из всех славянских стран возили по памятным местам, их благословлял в кафедральном соборе митрополит Филарет, в последний день празднования в банкетном зале «Юбилейной» были щедро накрыты столы, и все это говорило лишь о том, что не все ладно в Датском королевстве.
Я сам одной ногой был в Москве, но второй еще оставался в Минске. Да, обмен квартиры произошел, я сдал документы на прописку в паспортный стол на Арбате, но друзья все-таки оставались здесь. Никуда не денешь и пять книг на белорусском языке, которые вышли в издательстве «Мастацкая лiтаратура».
— Новые издашь, — сказала мне в храме жена. — Смотри, Крупин.
Автор нашумевшей повести «Сороковой день» истово бил поклоны перед иконой. Вообще, бросалась в глаза некоторая исступленность в поведении многих гостей. Хозяева взирали на происходящее с плохо скрытым изумлением. Здешняя номенклатурная элита, как мне представлялось, сплошь состояла из председателей колхозов, бывших и нынешних, из среды которых и протолкался на самый верх будущий лидер нации. Ждать уж оставалось недолго.
А пока в банкетном зале стреляло шампанское. С соседями по столу я беседовал о великолепии русского слова, объединившего не только славян, но и ордынцев с тунгусами.
— Искусства лучше всего развиваются в империи, — заключил я.
Мои соседи за столом умолкли. Слово «империя» не понравилось ни одному из них.
— Империи уже не будет никогда, — сказал сосед справа.
— Жрать и так нечего, а тут империя, — согласился с ним сосед слева.
Я посмотрел на стол, который ломился от этой самой жратвы.
— Но тогда и искусства погибнут, — сказал я.
Они уставились на меня не просто как на идиота, а как на больного идиота.
— Да этого искусства у нас девать некуда, — гоготнул тот, что справа.
Я понял, что от письменности мои соседи далеки. «На банкетах это бывает», — подумал я.
— В Литве русский язык никто не учит, — сказал левый сосед. — Наши хлопцы давно на их немлабают.
«Это что же за хлопцы?» — взглянул я на соседа.
Так и есть, искусствовед в штатском. Успел я или не успел что-нибудь ляпнуть? Наверное, успел. Но на банкетах они не всегда на работе…
— Так, владыка по столам пошел, — подобрал живот сосед справа, вероятно старший. — Давай к нему!
Они взяли по фужеру с шампанским и бодрым шагом направились к Филарету. Тот чокался с писателями за соседним столом.
Владыка, впрочем, ловко обогнул моих собеседников и направился прямиком к нам.
— С праздником! — чокнулся он сначала с Аленой, затем со мной.
Глаза его смеялись. Мне стало хорошо, будто иерарх только что благословил меня. А может, он и вправду благословил.
— За искусство! — отсалютовал я соседям, стоявшим наподобие часовых у мавзолея.
Они сделали вид, что меня не знают. «На работе», — понял я.
— А здесь много классиков, — сказала Алена. — Михалкова что-то не видно.
— Распутин приехал?
— Должен быть.
Она завертела головой.
— «На лучшее надеемся мы зря, когда Распутин около царя», — процитировал я эпиграмму ее отца.
— Здесь папа не прав, — нахмурила бровки жена.
В такие минуты с ней лучше не спорить, да я и не собирался. Меня больше интересовали белорусские классики. Как они себя поведут в новых условиях? На последнем съезде Максим Танк сложил с себя полномочия председателя правления Союза писателей, его место занял Василь Зуёнок.
Я Василь Васильевича знал еще по журналу «Маладосць». Это был хороший человек, но, как говорила наша машинистка Лариса Петровна, не умел писать. Она имела в виду не стихи, а приказы по редакции. Их она переписывала по собственному усмотрению, и, как правило, значительно улучшала.
А в качестве руководителей Союза писателей Танк и Зуёнок были для меня одинаковы.
Еще во время работы на телевидении мне довелось записывать встречу депутата Верховного Совета республики Максима Танка с избирателями в Островце. Там народный поэт Максим Танк был Евгением Ивановичем Скурко, как в паспорте. Мало кто, кстати, знал, что танком он стал не от танка, давящего врага, а от японского стихотворения — танки. Но, согласитесь, Максима Танка для белорусского уха звучала не очень хорошо, и он стал Танком.
Съемочная группа состояла из кинооператора, звукорежиссера, двух осветителей и меня — редактора. Мы приехали в местный Дом культуры. Оператор установил на треноге камеру, звукорежиссер Танечка водрузила на трибуне микрофон. Осветители быстренько поставили на сцене софиты, и один из них тут же умчался в магазин за пивом. Осветители в нашем телевизионном братстве были единственные, кому дозволялось выпивать, негласно конечно. Я в основном глазел на Танечку. Для звукорежиссера она была исключительно хороша.
Зал на пару сотен мест быстро заполнился. Народ сидел хмурый, немногословный: у всех, как говорится, хозяйство, а тут волынка часа на два, а то и на все три. Депутат Верховного Совета, конечно, большой человек, но свинью не накормит. Да и корову не подоит, если уж на то пошло. Люди сидели, мрачно разглядывая пустую сцену.
— Приехали! — подскочила Танечка и помчалась к трибуне проверять микрофон.
«Коза!» — качнул я головой.
Резвые ножки Танечки определенно были из другого спектакля.
Осветители включили софиты. Ребята тоже были излишне веселы, но здесь хотя бы понятно почему. Я слышал звяканье пивных бутылок за кулисами.
Товарищ из райкома партии представил публике народного поэта, и Евгений Иванович принялся бодро читать доклад по бумажке. Для него это было привычное дело. Впрочем, и островецкие избиратели не сегодня на свет появились. Кто дремал, кто пялился в потолок, парочка ветеранов в первом ряду, приставив ладонь к уху, напряженно слушала.
И вдруг один из софитов, стоявших за спиной Танка, с грохотом взорвался. Евгений Иванович присел, втянул голову в плечи, но читать доклад не перестал. В свете второго софита, стоявшего поодаль и направленного в зал, слова на бумаге были едва различимы, но Максим Танк не сдавался. Все-таки он был проверенный боец.
Оператор делал мне судорожные знаки — картинка в кадре оставляла желать лучшего. Я это прекрасно понимал, но сделать ничего не мог.
Однако ситуация разрешилась сама собой. Второй софит тоже не выдержал напряжения и взорвался. Зал погрузился в темноту.
— Со звуком хоть все в порядке? — наклонился я к уху Танечки.
— Лучше, чем всегда! — выдохнула она.
Я подумал, что в кромешной темноте никто не заметил бы поцелуя, если бы таковой случился. Танечка, видимо, тоже подумала о чем-то похожем, потому что вздрогнула и прижалась ко мне.
Однако какие поцелуи в роковой час? А он был именно таким — роковым. Встреча народного поэта с избирателями уже стояла в телевизионной программе.