По своему обычаю (Формы жизни русского народа) - Гончаренко Екатерина "Редактор". Страница 32

Новгородские бродяги — вольные люди, уходившие из Новгорода и его волостей в силу общего народного настроения на торговлю и промысел или выгоняемые смутами и неурядицей, — эти вольные люди населили весь север России. В странствиях, придерживаясь рек, этим бродяжеством своим сумели оживить самые отдаленные страны, каковы за-камские и сибирские. Избрав привольное любое место, эти вольные люди копили на святую Софию (а потом и на государя московского) слободы из таких же вольных людей, бродяг, известных на старинном языке под именем прибылых людей. В пределах России они устояли под защитой частных собственников, сильных капиталом и влиянием и являвшихся на помощь к ним или в виде частных лиц — служилых людей, или в форме общин, каковы монастыри. В пределах Сибири те же промышленные поселения устояли под защитой острогов и под охраною тех бродяг, которые назывались в старой России казаками.

Далеко потом, когда уже окончательно установилось Московское государство, когда тот элемент, который породит на Руси казачество, быстро и свободно заселил украины, приобрел государству много новых земель и землиц, покорит много непокорных народов и уступчивых народцев, когда этот древний элемент народного духа вменен был народу в преступление, прежние вольные люди названы были гулящими людьми, — бродяжество еще продолжало руководить народным инстинктом. Инстинкт этот сказывался отысканием новых мест, лучших, прибыльных и привольных. Это искание какой-то обетованной земли руководило народом долгие годы потом. Живет оно в нем и теперь, даже и после полуторасталетнего существования законов, вменяющих народу «бродяжество» в преступление. Оно, под разными формами и именами, пережило в последние полтора столетия самые трудные для него жизни, но представляют те же питательные средства, какими богата была древняя Русь и не бедна новая. Теперь, когда казалось, так прочен и надежен государственный строй, добровольный переход с худых мест на лучшие, не заканчивая своей истории, ведет ее повесть с такими же подробностями, хотя уже не так смело и открыто, но так же приметно и настойчиво.

Один ничтожный, неопределенный слух, распущенный какими-нибудь бродягами (обыкновенно солдатами-дезертирами, нередко беглыми помещичьими людьми и крестьянами), достаточно силен был для того, чтобы и во время крепостного права поднимать с места сотни и тысячи оседлого населения и вести их в неизвестность, в какую-то призрачную, дальнюю обетованную землю. Так было это в 1825 году с помещичьими крестьянами 20 губерний, между которыми Пензенская, Симбирская и Саратовская поступились значительным количеством своего населения, выступившего на «новую линию» и дошедшего уже до пределов Уральского войска с целью разыскать расхваленную и благодатную реку Дарью. Волновался народ слухом о каком-то сенатском указе и, называя его указом 23 февраля 1823 года, верил в то, что господским крестьянам дозволено селиться на казенных землях за рекой Уралом, что для этого им объявлена полная воля, и кто захочет, тот и может селиться. Народ шел пешком без денег и без хлебных припасов, питаясь подаянием; шел без жен, без детей, оставляя семейства и хозяйства на произвол судьбы. Идя дорогой, не только ни один не совершил преступления, но даже и маловажного проступка, оставив лишь на местах подъема следы не только неповиновения и ослушания помещикам и управляющим, но и следы мятежей и своеволия. Всем хотелось дойти без препятствий до счастливых мест, где на осетрах бабы колотят выполосканное белье, где на всякую избу тотчас по приходу дают всякого скота и птиц вдоволь и где всякий, придя в готовую избу, на дубовом столе найдет 500 рублей на обзаведение всем нужным в хозяйстве. Женщины оставались дома дожидаться подкрепления слухов, а мимошедших снабжали холстами, пряжей, деньгами, хлебом, прося записать их на «новой линии». В подкрепление слухов рассказывали, что сам император Александр I и великий князь Константин Павлович объявили крестьянам свободу и сами поехали выбирать им места, что киргизский хан, по просьбе своих, изъявил желание населить свои земли русскими людьми, что государю это понравилось, и он уже советовался с Аракчеевым и велел сенату писать указы; к сенату пристал и синод, и проч. Разглашали слухи и проясняли их прежде всех, разумеется, бывалые люди — отставные солдаты; затем купеческие дети и сами сбежавшие крестьяне других губерний. Лицо духовного звания — как и быть надо — пономарь, открыл на пути канцелярию для снабжения желающих фальшивыми паспортами. Все число сбежавших крестьян только из трех соседних к линии губерний (Пензенской, Симбирской и Саратовской) простирается до 2084 человек. Из этого числа наибольшую часть успели задержать на местах; другую возвратили из Оренбурга и Уральска (802) в ножных кандалах и за караулом от внутренней стражи. Кроме того, в Симбирской губернии поймано беглых помещичьих крестьян других губерний 203 человека. (Пензенской — 86, Саратовской — 48, Нижегородской — 89, Казанской — 15, Тамбовской — 1, Рязанской —18, Вологодской —1; в Курмышском уезде поймано 85 человек из Нижегородской губернии). Однако из всего числа бежавших 27 пропало без вести, 20 умерло в дороге, восемь человек товарищи отбили из-под караула; многие успели ускользнуть от учета. Как велик был прилив народа в Оренбургскую губернию, можно отчасти судить по тому, что из одного уфимского казначейства израсходовано на отправку беглых крестьян 15882 рублей 70 копеек. Очень многих местное начальство под видом бродяг и целыми семьями отослало в Сибирь на поселение. По исследованиям сенатора князя А. А. Долгорукого, главнейшей причиной побегов было нелепое толкование распоряжений, предписанных указом 23 февраля 1823 года относительно бродяг.

В 1847 году большая часть Витебской губернии двинулась к Петербургу и уже под Порховым остановлена была вооруженной силой. Сколько раз подобные же слухи шевелили и поднимали большие массы народа во многих других губерниях, как случалось, например, в Псковской, Новгородской, Воронежской, Курской, Киевской, Могилевской, Подольской и проч. Старательно преследуя все подобного рода движения и народные заявления и сурово устраняя ближайшие причины, — преследователи оставляли в почве корни, из которых один вырван великим актом освобождения от крепостного сословья; другие корни остались в почве. Малоземелье в хлебородных южных местах, неурожаи, нередко из года в год в местах лесных и болотистых до сих пор вместе с другими причинами дают этим скрытым корням питательные соки в достаточной мере.

С поразительной очевидностью Сибирь ежегодно убеждается в том, что наибольшее количество ссылаемых за «бродяжество» является из южных губерний степной полосы России. Средняя цифра принадлежит внутренним губерниям средней полосы (в большей мере подмосковным в меньшей — западным). Самая малая, сравнительно ничтожная цифра падает на северные губернии и остзейские. Сильное на юге народное переселение слабеет в центре и уничтожается на севере. Оно, как бы набалованное условиями теплого климата и продолжительностью благоприятных времен года, ослабевает, истощаясь в своих силах при близости полярных холодов, и пропадает в непроходимых, темных и ненаселенных лесах севера, на топких и скудных тундрах и болотах его. Приволье степей увеличивает его размеры и, расширяя пути, дает готовые тропы. Неприветливость северных лесов заслоняет эти пути, теряющиеся в непроходимых чащах, и заметает снежными сугробами те дороги, которые легко укладываются в любом месте в степи. Условия народной жизни изменились. Применение труда и народных сил приняло другое направление, противоположное тому, за которым до сих пор следила история.

Во времена от нас далекие, когда южные степи оберегались воинственными кочевниками восьми наименований, разбивавшими и разрушавшими жизнь русских славян на юге, вся сила движения направлена была в противоположную сторону, на север. В первобытных, непочатых лесах его внедрились два богатыря: Москва и Новгород. Когда первой удалось притянуть к себе все разрозненные, но однородные части и составить сильное целое, второй уже успел осилить новые препоны и дал народному движению новое направление на восток — в Сибирь. На севере от степей продолжала укрепляться и сосредоточиваться русская жизнь, поразительная своей самобытностью и изумительная по необычайным успехам колонизации. Вольные люди искали новых земель и оживляли трудом своим те, которые удалось занять при содействии собственных общин или по призыву богатых собственников, между которыми в ряду колонизаторов очутились даже монастырские общины и, притом оказались самыми способными и опытными, к которым охотнее приставали прежние вольные люди. Частное право перехода от одного владельца к другому, более выгодному, с бесплодных земель на плодородные, стало на севере из обычного права народным, вошло в последующие узаконения, служило народу выходом на несчастные случаи, неблагоприятные для оседлости. Суровый климат и неблагодарная почва, встретившие пришельцев невзгодами повальных болезней и частым голодом от неурожаев, закрепили за народом право переменять место как естественное. К негостеприимной стране и неблагодарным займищам и урочищам народ мог применяться на время, но не был в состоянии прикрепиться навсегда. Побежденные природой и желавшие пользоваться естественным человеческим правом свободы, уходили на призыв хвастливого и тароватаго. Равным образом, снимались и с тех мест, где земля не давала надежных всходов и где прошла война, сопровождавшаяся, по обычаю тех времен, страшными опустошениями и грабежами. Население, оживлявшее леса и боровшееся со всеми препятствиями, встреченными в них, продолжало находиться в постоянном движении и кочевало по тому же способу, как и те аборигены страны, которых вытесняли они с лучших мест. При отсутствии граней в русской земле, это скитание по лесам было бесконечным и вело народ к какому-то оседлому кочевью, «где — по словам одного из историков — всякая оседлость казалась временной, а всякий переход совершался оседлости ради». Таким образом, самое завоевание так же кочевало, как и племена; но завоевание на этот раз увенчалось тем успехом, что вся громадная лесная равнина осталась за восточным славянским племенем. Здесь, в пределах этой равнины, главным образом сосредоточивалось это кочевье оседлого народа и находилось в полном разгаре, являлось бесконечным даже и на то время, когда Московскому царству показалось оно и несвоевременным и вредным. Годуновский указ о прикреплении народа к той земле, на которой кого застал указ, оказался только сильной попыткой остановить народные стремления переменять места под тем или другим предлогом, от той или другой причины, которые на времена первых трех царей из дома Романовых оставались те же. Число пришлых людей на первое время уменьшилось, но пределы расширились приобретением новых стран и очисткой хлебородных и соблазнительных степей от элементов, до сих пор одерживавших стремление русского народа в эту сторону. Не сильное в начале, но такое же устойчивое и здесь, как и на севере, такое же неуступчивое ко всяким препонам, народное передвижение заручилось новыми поводами, выразившимися в крутых и суровых преследованиях за старую веру и новые религиозные толки. При втором из Романовых, царе Алексее, народное движение, вызванное новыми невзгодами, стремилось и по старым тропам на восток, в Сибирь, бросалось и в обратную, на север, к шведским рубежам, кидалось в отчаянии и по новым сиротским дорогам на донские и приволжские степи, искало помощи и защиты и на западе, за рубежом литовским. Как до сих пор Новгород стремился на восток, так теперь Москва устремилась и на юг и на запад, куда ни попало.