Голос Лема - Дукай Яцек. Страница 20
— Не… не понимаю!
— Что?!
— Снижается!
— Снижается?!
— И стремглав!
— В такой дождь?!
Без прожекторов они уже ничего не видели бы, мир вокруг погрузился во тьму. А потом вдруг запылал.
— Всё, внутрь! Быстрее, быстрее!
Семеро людей и шесть автоботов исчезли внутри бронированной сферы. Последняя машина взорвалась, когда в нее попал заряд в несколько миллионов ампер. Двумя часами позже, когда скачка всадников Апокалипсиса пошла на спад, они даже не стали ее искать. Ни один из них об этом не подумал, с удивлением глядя на изменившийся после бури пейзаж. И на два неба — одно над головой и второе, ставшее блеклым отражением первого, на тысячи илистых озерков.
— Да-а… — Ван Хофф почесал свой выдающийся нос. — Теперь и я чувствую себя одуревшим.
Оттого ли, что так им казалось более мужественно, первопроходчески, или по причинам еще менее рациональным, но они уперлись, что будут — сколько сумеют — идти пешком. По мокрому песку, обходя вымытые дождем ямы, лавируя между жалкими руинами фрактального лабиринта и мутными озерцами. Фыркая и проваливаясь по щиколотку в грязь, они все же шагали вперед, словно от этой жертвенности зависело невесть что. А может, и зависело. Или они просто не хотели перестать верить.
Ветер стал иным, чем ранее: монолитным, горячим, западным. Под его дыханием мигом твердела грязь и высыхали лужи, а неразмытые останки стен и трубоподобных структур трескались и осыпались, как оставленные на солнце песочные бабы. Из множества эрозированных холмиков выглядывали, словно обнажившиеся кости, какие-то белые и на вид более жесткие структуры — но тоже лишь до времени. Чем дальше они шли, тем более пусто делалось вокруг; пусто, серо и мертво.
Через пару часов марша первые контуры домов замаячили в далекой, запыленной перспективе, но никто из них уже не был уверен, достаточно ли у них отваги, чтобы идти дальше. У каждого было что сказать, но все молчали, боясь произнести то, чего не хотели бы услышать от остальных.
— Мы слишком устали, может отдохнем? — Капитан чувствовал себя обязанным сказать хоть что-то.
Но ван Хофф крикнул со злостью:
— Нет!
Мирский повел взглядом по лицам: тому — сосредоточенному, этому — напряженному, еще одному — хмурому, словно пейзаж, который их теперь окружал.
— А вы что? — обратился Мирский к остальным.
— Скоро будет темно, — сказал вдруг ни с того ни с сего Карлссон. — Да.
— То есть?
— То есть — идем.
Следующий километр они продвигались по абсолютно голой и плоской как стол ржаво-бурой равнине, единственным разнообразием которой были наплывы чуть более светлой пыли или пепла. Никаких плавных границ, предместий или застав. Город вынырнул перед ними в густом воздухе сразу, массивом небоскребных колонн и параллелепипедов.
Город…
— Нет… — простонал геолог. — Я не верю…
Это были даже не руины, а скалы, памятник некоего магматического извержения, произошедшего миллионы — если не миллиарды — лет назад, изрезанные силами природы в формы столь причудливые и одновременно симметричные, что, хоть издали, хоть вблизи, было легко поддаться иллюзии, что ты имеешь дело с результатом чьего-то инженерного гения.
— Эрозия, — Бринцев истерически засмеялся. — О, мы идиоты. Слепые наивные идиоты… Наш драный обезьяний мозг, обманщик!
— Но… почему? — крутил головой ван Хофф. — Ведь мы действительно видели! Огни, движение, коммуникации!
— Ты уверен? — спросил Карлссон.
— Уверен ли я? Конечно, уверен! Кроме того, почему «уверен»? Есть записи, у нас есть записи.
— И кто из нас их проверил? Кто поднял руку и сказал: «Погодите, может, сперва проконсультируемся с „Корифеем“»? Никто. — Ксенобиолог слабо улыбнулся. — А знаешь, почему? Потому что мы так сильно хотели видеть нечто подобное, что отключили рационализм, чтобы тот не мешал нам это нечто видеть. Как жаждущий путник, принимающий мираж за оазис. А что такое наша жажда, наш мираж? Они. Инопланетяне. Братья по разуму. Мы ищем их так долго, что надежда контакта превратилась в манию. Мы должны их повстречать, поскольку это raison d’être таких как мы, верно? И мы начинаем их видеть оттого же, отчего некто, достаточно долго глядящий в хаотическую совокупность точек, увидит в ней «Подсолнухи» Ван Гога. Или марсианские каналы… Или небоскребы на чужой планете. Наше благословенное и проклятое воображение. Это оно, а не какой-то местный разумный архитектор создало «город».
— Но огни, транспорт, их мы тоже вообразили?
— Ну так погляди, — ответил Карлссон, задрав голову.
Сумерки взбирались по стенам скальных колонн и обелисков все выше, темнота охватывала их метр за метром…
Внезапно в этой темноте «город» ожил тысячью искорок, лазурных огней и проблесков, которые начали проскакивать между поднебесными монолитами. Электрическая волна плыла к их вершинам, как бы сбегая от напирающей снизу тьмы, то и дело порождая небольшие шаровые молнии. Большая их часть сразу улетала в небеса, но некоторые опускались к земле.
— Чудесно, — проворчал ван Хофф. — Фейерверк на сон грядущий.
Когда он это говорил, один из плазменных шаров поплыл к нему и, остановившись на расстоянии в пару метров от лица, не столько взорвался, сколько бесшумно рассеялся.
— Ох, проклятие!
— Майк, ты как? В порядке? — испугался Мирский.
— Все нормально, — крикнул в ответ физик, моргая. — Просто ослеп немного.
Остальные молнии разлетелись над равниной и вскоре тоже исчезли, хотя, если бы им пришлось говорить — куда и каким образом, они вряд ли сумели бы ответить.
— И правда, чудесное представление, — кивнул капитан. — Но, полагаю, нам пора возвращаться.
Никто не возражал. Они чувствовали себя жестоко обманутыми, как зрители, которым вместо шекспировской драмы показали дешевый балаган из искусственных огоньков.
— Да, пойдемте отсюда, — согласился Сайто с ноткой разочарования в голосе. — Базальтовые, пьезоэлектрические останцы. И ради этого я волокся сюда за семьдесят парсеков?
— Вернее: семьдесят три и восемь десятых, — поправил Кронкайт.
И только благодаря своим прекрасным рефлексам не получил брошенным геологом камешком.
Мирский приказал автоботам собрать пробы и выполнить кучу стандартных физико-химических анализов. Не столько в надежде, что машины откроют что-то из того, что избежало человеческого взгляда, но, скорее, для сохранения иллюзии, что они возвращаются хоть с чем-то.
— Ну, в дорогу.
— Per pedes? — простонал Сайто.
— Можем и так считать, но несколько следующих месяцев единственным способом напрячь ноги будет тренажер, — напомнил капитан.
— Что правда, то правда, — согласился геолог.
Они пошли гуськом, с включенными позиционными огнями, но без ноктовизоров, нужды в которых не было. Даже если бы проводник не чертил маршрут серией дискретных лазерных проблесков, они все равно справились бы.
Ночь была светлой, осиянной театральной завесой Млечного Пути и двумя зеркалами ледяных лун. Каждая деталь топографии прекрасно видима, но эта топография имела мало общего с той, которую они замечали несколько часов назад. Остатки фрактального лабиринта исчезли, разнесенные, как видно, ветром, и от базальтовых останцев до далекого плоскогорья, что черным, отчетливым абрисом вырисовывалось на фоне звездного неба, раскинулась ровная и лишенная каких бы то ни было особых признаков равнина.
«Как мы могли дать себя обмануть, — мрачно думал Мирский, — как такое вообще возможно? Имея за плечами столько опыта, успехов в расшифровке реальности и обладая настолько утонченными техническими средствами, мы все еще позволяем, чтобы этот старый иллюзионист водил нас за нос, готовы давать себя одурачить, попадаясь на один и тот же репертуар примитивных и старых фокусов. Бродим по всей Галактике, заглядываем под каждый камень и в каждую мышиную норку, но что, собственно, является нашей целью? Найти объективную истину или лишь спрятанные под теми камнями конфетки? Мы открываем реальность — или всего-то ищем подтверждение, что она такова, какой мы подсознательно желаем ее видеть? Мы ищем инопланетян или окончательное подтверждение, что их не существует, и что Вселенная принадлежит нам? Истинная или ложная эта картинка? Если ложная, и весь видимый нами мир — не что иное, как инсценировка серых клеток… тогда зачем все это? Патроны добрые и злые, зачем же?»