Хранитель древностей - Домбровский Юрий Осипович. Страница 40

«Взвешен и найден слишком легким, – скажет старая весовщица Фемида своей сестре – музе истории Клио. – Возьми, коллега, его себе – его вполне хватит на десяток кандидатских работ».

– Хм, спит. Он спит. Сукин сын, где же у тебя дисциплина? – Директор сдернул с меня одеяло.

Я вскочил на ноги, было уже светло. Горел свет. Приемник орал вовсю.

– А Корнилов-то, – продолжал директор, – смотри, какой мусор в горах нашел.

Мусор этот лежал на тумбочке около моей головы на аккуратно расстеленном чистом директорском платочке. Тут были круглый бронзовый обломок непонятного назначения, зеленый четырехугольный наконечник стрелы скифского типа, обломок костяной пластинки с какой-то резьбой и, наконец, небольшой черепок сосуда почти чистого оранжевого цвета. Его я и взял в руки прежде всего. Черепок был богато изукрашен. Узор состоял из трех поясов. В первом помещалось что-то очень кудрявое и незначительное. Во втором – ряд широких солнечных дисков. В третьем – точно такие же солнечные диски, но поменьше, на стебельке и под иным углом. Смысл узора был ясен. Верхний рисунок изображал бога, нижний – цветок, ему посвященный, скорее всего, полевую ромашку – поповник. Находка была примечательная. Таких еще не попадалось. Никто из древних обитателей этих холмов – ни усуни, ни саки, ни кара-такаи не знали ничего подобного. Впрочем, сосуд мог быть привезен, скажем, из Согдианы, то есть территории нынешнего Таджикистана (тогда становился понятным и солнечный диск: согдийцы же солнцепоклонники). Но это была бы уж такая незапамятная древность, с которой мы еще и не встречались.

– И все это он в одном месте нашел? – спросил я.

– А вот читай, – усмехнулся директор и сунул мне в руки лист из блокнота.

Корнилов писал: «Посылаю вам свой первый, пока еще не очень значительный улов. Покажите хранителю, он сразу поймет что к чему. („Что, понял что к чему?“ – спросил директор.) Несомненно, нами обнаружено мощное жилое пятно, расположенное на территории колхоза „Горный гигант“. Что же оно такое: город, поселение, крепость или перевалочный пункт – выяснится позднее при планомерных раскопках. Все присланное обнаружено нами на протяжении двух метров, в профиле дорожного холма. Грунт мягкий, глинистый, легко поддающийся кайлу и лопате».

Я положил бумагу на стол и сказал:

– Кайлу и лопате. Вы представляете, что он там натворил?

– Да я уж об этом думал, – поморщился директор. – Ну что ж, будем производить раскопки или пусть он там еще покайлит? Так вот ведь видишь, что он пишет: «…на протяжении двух метров». А ведь ему колхозники голову за эти метры отмотают. Он, дурак, дорогу разрушает.

– Надо будет по-настоящему копать, – сказал я. – Все, что он прислал, очень интересно. Будем вести разведочные раскопки. Открытый лист выправим после. Не полагается это. Да что там. Мы ведь не курган разрушаем, а просто в жилых слоях копаемся.

Директор серьезно посмотрел на меня и вдруг рассмеялся.

– Жилые слои, – повторил он с наслаждением. – Ах вы, археологи… Ладно, посмотрим. – Он кивнул головой на приемник. – Ну а музыку-то ты слушал?

– Ой! – Я вскочил. – Вот свинья-то. Позабыл вас поблагодарить. Я ведь всю ночь сидел над ним.

– То-то ты спишь в рабочее время, – сердито рассмеялся директор, – вот что значит в армии не служил. Там бы тебя…

Он подошел к окну и раскрыл его.

– Нет, конечно, что там смотреть? Надо копать, и все. Хоть в этом году по разделу экспедиции что-то освоим. А то ведь стыд и срам. Нам кредит отпускают, а мы обратно перебрасываем. Пишем: «Экспедиционные работы, за неимением сотрудников, проведены не были». А в ведомости-то – шестьдесят лбов. Ведь позор, хранитель, а?

– Позор, – ответил я.

– То-то, что позор, – устало вздохнул директор и снова подошел к приемнику. – Ну, так что ж ты сегодня услышал? Было что-нибудь стоящее?

– Было, – ответил я, – и очень даже стоящее. Лекция о Ницше.

Директор покрутил головой.

– Вот въелся он им в печенки. Как включишь Германию – так и он.

– Да это не Германия была, – ответил я. – Париж передавал.

– Да? – Директор даже приостановился. – Французам-то что больно надо? Они-то куда лезут? Я не ответил.

– Слушай-ка, а вот можешь ты мне вот так, по-простому, без всяких мудрых слов, растолковать, что это такое? У нас тут один два часа говорил. Пока я слушал, все как будто понимал. А вышел на улицу – один туман в башке, и все. Человек, подчеловек, сверхчеловек, юберменш, утерменш! Ну, хоть колом по голове бей, ничего я что-то не понял. – Он виновато улыбнулся и развел руками. – Ориентируй, брат, а?

– Плохо, если вы ничего не поняли, – сказал я. – Начать тут надо с самого философа («Ну-ну!» – сказал директор) – с человека, который всего боялся. («Ну-ну», – повторил директор и сел.) Головной боли боялся, зубной боли боялся, женщин боялся, с ними у него всегда случалось что-то непонятное, войны боялся до истерики, до визга. Пошел раз санитаром в госпиталь – подхватил дизентерию и еле-еле ноги унес. А ведь война-то было победоносная. А под конец… Вы помните премудрого пескаря?

– Ну еще бы, – усмехнулся директор, – «образ обывателя по Салтыкову-Щедрину»: жил – дрожал, умирал – дрожал, очень помню, так что?

– Так вот. Таким премудрым пескарем и прожил он последние годы. Просто ушел в себя, как пескарь в нору, – закрыл глаза и создал свой собственный мир. А вы помните, что снится в норе пескарю, что он «вырос на целых пол-аршина и сам щук глотает». Кровожаднее и сильнее пескаря и рыбы в реке нет, стоит ему только зажмуриться. Беда, когда бессилье начнет показывать силу.

– Вот это ты верно говоришь, – сказал директор и вдруг засмеялся, что-то вспомнив. – Знаю, бывают такие сморчки. Посмотришь, в чем душа держится, плевком перешибешь, а рассердится – так весь и зайдется. Нет, это все, что ты сейчас говоришь, – верно это. Я это очень хорошо почувствовал. Но вот как ему, пескаришке, дохлой рыбешке, саженные щуки поверили? Им-то зачем вся эта музыка потребовалась? Для развязывания рук, что ли? Так у них они с рожденья не связаны. Сила-то на их стороне.

– Это у них сила-то? – усмехнулся я. – Какая же это сила? Это же бандитский хапок, налет, наглость, а не сила. Настоящая сила добра уж потому, что устойчива.

– Так, так, – директор усмехнулся и прошелся по комнате. – Значит, по-твоему, и у земляка этого самого Ницше – Адольфа Гитлера – не сила, а истерика? Ну, истерика-то истерикой, конечно, недаром он и в психушке сидел. Или это не он, а его друзья? Но и сила у него тоже такая, что не дай Господи. Газеты наши, конечно, много путают и недоговаривают. Но я-то знаю что почем. Если бы он нас, говорю, не боялся, то и Европы давно не было, а стоял бы какой-нибудь тысячелетний рейх с орлами на столбах. А ты видел, какие у них орлы? Разбойничьи! Плоские, узкокрылые, распластанные, как летучие мыши или морские коты. Вот что такое Адольф. А ты посмотри на его ребят. Те кадрики, что в нашей хронике иногда проскакивают. Все ведь они – один к одному, молодые, мордастые, плечистые, правофланговые. На черта им твой Ницше? Им Гитлер нужен. Потому что это он им райскую жизнь обещал. За твой и за мой счет обещал. А они видят: он не только обещает, но и делает. Союзники только воют да руками машут, а он головы рубит. Что же это – пескарь, по-твоему? Юродивый Ницше? Нет, брат, тут не той рыбкой запахло. Тигровые акулы? Что, есть такие? Есть, я читал где-то… Только нас он, говорю, и боится. Если бы не мы, то сейчас только одна Америка за океаном и осталась бы, да и то только до следующего серьезного разговора, понял? – Он сел на стул, перевел дыхание и улыбнулся. – Вот так.

– Да я ведь не про него, – сказал я, сбитый с толку, – я про его учителя.

– И про учителя ты тоже не прав, учителей у него много: тут и Ницше и не Ницше, смотря кто ему потребуется. – Он открыл записную книжку. – Вот видишь, у меня полстраницы именами записано: граф Гобино, профессор Трейчке, профессор Клаач, Теодор Рузвельт – знаешь таких?