Правила убийцы - Сэндфорд Джон. Страница 2

Бешеный не сохранял презервативы и ничего особенного с ними не делал. Он просто спускал их вместе с опасным содержимым в туалет в квартире жертвы.

И его мать вовсе не была тираном.

Это была маленькая темноволосая несчастливая женщина, носившая летом ситцевые платья и широкополые соломенные шляпы. Она умерла, когда он только перешел в среднюю школу. Бешеный едва помнил ее лицо. Однажды, когда он просто так перебирал старые бумаги, он наткнулся на стопку писем, адресованных его отцу и перевязанных ленточкой. Сам не зная зачем, он понюхал конверты, и его взволновал едва ощутимый старый запах, ее запах.

От конвертов пахло сухими лепестками дикой розы и сиренью.

Но его мать была ничем.

Она никогда ничего не предлагала. Ничего не добивалась. Ничего не делала. Она была обузой у отца на шее. Его отец со своими чудесными играми… А мать только мешала. Он вспомнил, как однажды отец накричал на нее: «Я работаю, работаю! И, когда я работаю, чтобы ноги твоей здесь не было. Я должен собраться с мыслями, а у меня ничего не получается, когда ты приходишь сюда и ноешь, ноешь!»

А в какие увлекательные игры играли в суде и в тюрьмах!

Бешеный не был гомосексуалистом. Ему нравились только женщины, нравилось то, что с ними можно было делать. Он жаждал их, жаждал видеть их смерть и в тот же самый момент достигать оргазма.

В минуты копания в самом себе Бешеный пытался найти корни, причину происхождения своего безумия. Он решил, что оно не пришло внезапно, оно росло и зрело постепенно. Он вспоминал долгие недели, когда они оставались на ранчо вдвоем с матерью, пока отец играл в свои юридические игры в Далласе. Бешеный упражнялся со своей винтовкой двадцать второго калибра, стреляя земляных белок. Если он попадал в заднюю часть туловища, то оттаскивал зверька от входа в нору, а тот отбивался, верещал и, цепляясь только передними лапками, старался уползти обратно в нору.

Все остальные земляные белки из соседних норок сидели на кучках земли, которая была выброшена, когда они рыли ходы, и наблюдали. Тогда он подстреливал следующую, и еще больше белок вылезало посмотреть на то, что происходит. Он стрелял снова и снова, пока вся колония не собиралась поглазеть, как полдюжины их раненых собратьев пытаются доползти до своих нор.

Стреляя лежа, он ранил штук шесть или семь, а потом поднимался и подходил к корчащимся в агонии животным и приканчивал их карманным ножом. Иногда он заживо сдирал с них шкурку, пока они бились у него в руках. Потом он начал нанизывать их уши на веревку и хранил эти связки на чердаке гаража. Как-то в конце лета у него набралось более трех сотен пар ушей.

Впервые он испытал оргазм, лежа на краю луга и кромсая белок. Долгий спазм был похож на смерть. Он расстегнул брюки и стал рассматривать пятна спермы на своих трусах. Затем произнес: «Вот от чего это получается». Бешеный повторял эти слова снова и снова, а потом, когда он охотился вокруг ранчо, желание стало приходить к нему все чаще и чаще.

«Допустим, все сложилось бы по-другому», – думал он. Допустим, он играл бы с другими детьми, девочками, и они стали бы играть в доктора в каком-нибудь сарае. «Ты мне покажи, а потом я тебе покажу…» Может быть, все было бы по-другому? Он не знал. К тому времени, когда ему исполнилось четырнадцать, было уже поздно. Он уже тронулся умом.

В миле от них жила девочка. Она была лет на пять или шесть старше него Дочь настоящих фермеров. Как-то она проезжала мимо, сидя на решетчатой кормушке для скота, которую тащил трактор. За рулем сидела ее мать. На девочке была насквозь пропитанная потом футболка, и соски выпирали через грязную ткань. Бешеному было четырнадцать, и он ощутил, как в глубине у него со всей силой шевельнулось желание, и он сказал себе: «Я буду ее любить и убью ее».

Он был сумасшедшим.

Когда он учился в юридическом колледже, то читал о других людях, похожих на него. Он с восторгом ощущал себя частью сообщества. Он объединил их всех в сообщество людей, которые понимали, какое безудержное состояние восторга приходит в момент эякуляции и смерти.

Но не только убийство приносило восторг. Теперь ему необходим был интеллектуальный вызов, состязание умов.

Бешеный всегда любил игры. Те самые, в которые играл его отец, игры, в которые он сам играл в одиночку в своей комнате. Он фантазировал, представляя себя то в одной роли, то в другой. Мальчиком он хорошо играл в шахматы, а в старших классах три года подряд выигрывал шахматные первенства, хотя редко играл с кем-нибудь просто так, не на соревнованиях.

Однако были игры и получше. Например, те, в которые играл его отец. Но даже отец всего лишь замещал настоящего игрока, своего подзащитного. Настоящими игроками были обвиняемые и полицейские. Бешеный знал, что он никогда не станет полицейским. Но игроком он все же может быть.

Теперь, когда ему было двадцать семь лет, он стал тем, кем хотел. Он играл в игру, он убивал, и все его существо пело от радости содеянного.

Ультимативная игра. Ультимативные ставки.

Он мог поклясться собственной жизнью, что они не смогут его поймать. Он играл и выигрывал в игре, где ставками были жизни женщин. Мужчины всегда играли на женщин. Такова была его теория. Они были наградой победителю во всех самых интересных играх.

Полицейским, конечно, не хотелось играть. Как они скучны, эти полицейские!

Чтобы помочь им разобраться в сути игры, после каждого убийства он оставлял им по одному правилу. Слова тщательно вырезались из миннеаполисской газеты, короткая фраза приклеивалась клейкой лентой к листу бумаги. Когда он первый раз убил в городе, записка была следующей: «Никогда не убивай людей, которых ты знаешь».

Это их сильно озадачило. Бешеный положил записку на грудь жертвы, чтобы не было никаких сомнений в том, кто оставил ее. Чуть позже ему в голову пришла шутливая идея, и он подписал свое послание: Бешеный.

В следующей записке было написано: «Никогда не имей повода к убийству». Теперь они должны были понять, что имеют дело с человеком, у которого есть цель.

И хотя полицейские работали вовсю, они ничего не сообщили в прессу. А Бешеный жаждал известности. Он желал наблюдать, как его коллеги-юристы будут следить за ходом расследования по ежедневным выпускам новостей, знать, что они говорят о нем, даже не догадываясь о том, что он и есть тот самый.

Это его возбуждало. Ну ничего, третье убийство пробьет стену молчания. Не могут же полицейские вечно хранить тайну, ведь обычно информация утекает из полицейского ведомства, как из дуршлага. Он даже удивился, что они так долго держат его в секрете.

В третьей записке будет сказано: «Никогда не следуй плану, который легко понятен всем». Он оставит листок на ткацком станке.

В этой ситуации было некоторое противоречие. Бешеный был умен и все учёл. Осторожность была его пунктиком. Он никогда не оставит ни единой зацепки. И в то же время он намеренно создавал их. Полицейские и их психиатры смогут узнать кое-что о его личности по словам, которые он использовал, по тому, что он вообще устанавливал какие-то правила, по желанию вести игру.

Но с этим ничего нельзя было поделать.

Если бы все дело было только в убийствах… Он не сомневался, что мог совершать их, и это сходило бы ему с рук. Даллас дал ему такую уверенность. Он мог совершать десятки, сотни убийств. Слетать в Лос-Анджелес, купить нож на распродаже, убить проститутку и той же ночью улететь назад домой. И менять города каждую неделю. Его никогда бы не поймали. Они никогда даже ни о чем не догадаются.

Идея была привлекательной, но, безусловно, не давала никакого простора игре ума. Он хотел большего. Он желал соревнования. Ему это было необходимо.

Бешеный тряхнул головой в темноте и посмотрел вниз через окно. Машины шуршали шинами по мокрому асфальту. Что-то гулко грохотало за два квартала к северу отсюда. Пешеходов не видно. Никого, кто нес бы пакеты.