Октябрь (История одной революции) - Гончаренко Екатерина "Редактор". Страница 95

В газете было сообщение, что в Мойке или Фонтанке (не помню) были выловлены два женских голых трупа со стрижеными головами. У одной вырезана грудь, у другой погоны.

Группа доброволиц, сорок или сорок два человека, поехали по домам. В Петрограде видели, как их захватили матросы и увезли в Кронштадт. Они пропали бесследно. Нами было получено письмо от родителей уехавшей с этой группой: справлялись о судьбе дочери.

Вторая группа в тридцать пять человек была в Москве захвачена солдатами и приведена в казармы. От одной из тех доброволиц наши получили письмо, где она, сообщая о случившемся, пишет: «Рассказать, что было с нами, я не в состоянии… Но лучше бы они нас расстреляли, чем после всего пережитого отпускать по домам».

Опишу еще два случая, происшедших не с доброволицами, чтобы показать, какие были нравы в то время. Оба были описаны в газете, и одного из этих случаев был свидетель мой знакомый. После приказа о снятии погон юнкер, не подчинившись этому приказу, шел с сестрой под руку. Подошел к ним солдат и со словами: «Товарищ, погоны было приказано снять!» — попытался их сорвать. Юнкер его ударил. В один момент на него набросились солдаты и начали бить. Сестра лишилась сознания. Они повалили несчастного на землю, били и топтали ногами, поднимали за голову и руки и били телом о землю. И наконец, схватив обезображенный, окровавленный труп за ноги, поволокли на Гороховую.

Второй мой знакомый увидал, как к мосту солдаты ведут за шиворот какого-то парня. Тот, с белым, перекошенным от ужаса лицом что-то кричал, пытаясь вырваться. «Что случилось?» — «Вора ведем топить…» — весело отозвался мальчишка лет двенадцати, бежавший за ними вприпрыжку. Поднявшись на мост, солдаты сбросили свою жертву в ближайшую прорубь. Но тот упал на лед. С трудом поднявшись и простирая руки к палачам, что-то кричал. С моста загремели выстрелы. Вор опрокинулся, лед обагрился кровью…

Впоследствии, когда в доме (кажется) графа Шереметьева, на Спасе на Водах, было устроено под видом лазарета общежитие для разъезжающихся доброволиц, ко мне подошла доброволица. По званию я была здесь старшей. «Господин взводный! Из Обуховской больницы дали знать, что нужно забрать нашу выздоравливающую доброволицу». Я направилась туда. Меня провели в палату. Оказалась интеллигентнейшая барышня лет девятнадцати. Лежала с поврежденной ногой. Она с другой доброволицей проходила по улице Петрограда, когда на них напали солдаты и, затащив силой в Зимний дворец, выбросили их со второго этажа через окно на улицу. Эта разбилась и повредила ногу, вторая сломала пальцы и, раскроив череп, умерла. «Господин взводный, мне не в чем выйти, сапог разрезали. Не сможет ли кто-нибудь из товарищей одолжить мне для переезда к вам свои сапоги?» Я на другой день отвезла их, и она прибыла к нам.

ПРИЛОЖЕНИЕ 4

КЕРЕНСКИЙ. САВИНКОВ. КРАСНОВ

Ночь с 24 на 25 октября прошла в напряженном ожидании. Мы ждали прибытия с фронта воинских частей. Я вызвал их загодя, утром 25 октября они должны были быть в Петрограде. Однако вместо войск поступили телеграммы и телефонограммы о блокаде и саботаже на железных дорогах.

К утру (25 октября) войска так и не прибыли. Центральная телефонная станция, почтамт и большинство правительственных зданий были заняты отрядами Красной гвардии.

Зимний дворец оказался в полной изоляции, с ним не было даже телефонной связи. После продолжительного заседания, которое затянулось до раннего утра, большинство членов правительства отправились домой, чтобы хоть немного передохнуть. Оставшись одни, мы с Коноваловым пошли в штаб военного округа, который находился совсем рядом на Дворцовой площади.

После краткого совещания было решено, что я немедленно отправлюсь навстречу эшелонам с войсками.

На всех улицах вокруг Зимнего дворца стояли патрули Красной гвардии. Все контрольно-пропускные посты на подступах к Петрограду вдоль дорог к Царскому Селу, Гатчине и Пскову были тоже заняты большевиками.

Понимая всю рискованность такого шага, я решил ехать через город в автомобиле. Такие поездки я совершал постоянно, и к ним все привыкли.

Водителю было велено ехать по главной столичной улице в сторону контрольно-пропускных постов с обычной скоростью. Такой расчет полностью оправдался. Мое появление на улицах охваченного восстанием города было столь неожиданно, что караулы не успевали на это отреагировать надлежащим образом. Многие из «революционных» стражей вытягивались по стойке «смирно» и отдавали мне честь! Выскочив за пределы города, водитель нажал на акселератор, и мы вихрем понеслись по дороге. Видимо, ему инстинктивно чудилось, будто кто-то уже донес Ленину и Троцкому о моем отъезде.

У контрольно-пропускного пункта у Московской заставы нас обстреляли, тем не менее, мы благополучно прибыли в Гатчину. Несмотря на попытку задержать нас там, мы и Гатчину миновали благополучно.

К ночи мы добрались до Пскова, где размещалась Ставка командующего Северным фронтом. Чтобы чувствовать себя в полной безопасности, мы устроились на частной квартире моего шурина генерал-квартирмейстера Барановского. По моему приглашению на квартиру прибыл командующий генерал Черемисов, который, однако, как выяснилось, уже вступил во «флирт» с большевиками. Движение войск к Петрограду, о котором я распорядился, было остановлено по его приказу. После довольно резкого разговора генерал Черемисов удалился.

У нас не было никаких сомнений, что он сообщит новым хозяевам положения о моем прибытии в Псков. А потому нам ничего не оставалось, как ехать дальше, в сторону фронта.

В маленьком городишке под названием Остров располагался 3-й Конный казачий корпус. Именно этому подразделению под командованием генерала Крымова надлежало в сентябре захватить столицу. В разговоре со мной Черемисов сообщил, что новый командующий 3-м корпусом генерал Краснов, находясь в Пскове, пытался установить со мной связь. Я поинтересовался, где Краснов находится в настоящее время, и получил ответ, что он возвратился в Остров.

За несколько минут до нашего отъезда в Остров у дверей раздался звонок, и в следующую секунду в комнату вошел генерал Краснов вместе с начальником своего штаба Поповым.

Я никогда, ни одной минуты не был поклонником Керенского. Я его никогда не видал, очень мало читал его речи, но все мне было в нем противно до гадливого отвращения.

Противна была его самоуверенность и то, что он за все брался и все умел. Когда он был министром юстиции, я молчал. Но когда Керенский стал военным и морским министром, все возмутилось во мне. Как, думал я, во время войны управлять военным делом берется человек, ничего в нем не понимающий! Военное искусство — одно из самых трудных искусств, потому что оно помимо знаний требует особого воспитания ума и воли. Если во всяком искусстве дилетантизм нежелателен, то в военном искусстве он недопустим.

Керенский — полководец!.. Петр, Румянцев, Суворов, Кутузов, Ермолов, Скобелев… и Керенский.

Он разрушил армию, надругался над военною наукою, и за то я презирал и ненавидел его.

А вот иду же я к нему этою лунною волшебною ночью, когда явь кажется грезами, иду как к верховному главнокомандующему, предлагать свою жизнь и жизнь вверенных мне людей в его полное распоряжение?

Да, иду. Потому что не к Керенскому иду я, а к родине, к великой России, от которой отречься я не могу. И если Россия с Керенским, я пойду с ним. Его буду ненавидеть и проклинать, но служить и умирать пойду за Россию. Она его избрала, она пошла за ним, она не сумела найти вождя способнее, пойду помогать ему, если он за Россию…

Вот о чем грезили, о чем переговаривались мы с С. П. Поповым, пока искали квартиру полковника Барановского, у которого был Керенский.

Искали долго. Наконец, скорее по догадке, усмотревши в одном доме два освещенных окна во втором этаже, завернули в него и нашли много не спящих людей, суету, суматоху, бестолочь, воспаленные глаза, бледные лица, квартиру, перевернутую кверху дном, и самого Керенского.