Одноглазый Сильвер, страшный разбойник с острова Фельсланда (Повесть) - Вяли Хейно. Страница 18

— Он спрятал это здесь, Плинт, черти и преисподняя, здесь он это спрятал, — с жаром объяснял страшный пират. Он разбросал сложенную около валуна кучу камней и стал рыть песок. Вынув несколько горстей песка, он наткнулся на завернутый в полиэтиленовую пленку сверток.

— М-м-м, — промычал страшный пират, и его лицо отразило невыразимое блаженство. Он даже глаза закрыл.

— М-м-м… Она у нас в руках, Плинт, старина, она у нас в руках — целая бутылка самого настоящего порториканского рому! Хо-хо-хоо!..

Оба они смеялись самым страшным пиратским смехом. Они прямо задыхались от смеха. И сквозь смех Одноглазый Сильвер говорил:

— Его лицо… Хо-хо-хо… Лицо, Плинт, которое будет у этого жулика, хо-хо-хо-хо… которое будет у этого жулика — хо-хо-хо… Я отдал бы не знаю что, чтобы увидеть это лицо, Плинт, хо-хо-хо-хо!..

Нежнее, чем мать младенца, страшный пират поднял сверток и стал его бережно разворачивать.

За возможность увидеть самое вытянутое в мире лицо страшному пирату совершенно не надо было ничего отдавать. По меньшей мере четверть часа он мог бы любоваться таким лицом совершенно безвозмездно, если бы у него под рукой сейчас оказалось зеркало. Потому что в пакете, который он так бережно развернул, было не более и не менее как… как полторы тщательно вымытых и выпотрошенных… здоровенных щуки.

Страшный пират выкурил целых четыре сигареты подряд. Когда пальцы потянулись в нагрудный карман за пятой, его внимание привлек предмет, лежавший близ одного из камней. Посторонний наблюдатель принял бы этот предмет за доску от самого обыкновенного посылочного ящика, прибитого волной к берегу. Но одно дело посторонний наблюдатель, а совсем другое страшный пират Одноглазый Сильвер. На тонкой буковой дощечке крупными красивыми буквами были выжжены слова:

ВИЛЬГЕЛЬМ КРОГМАНН

Гамбург Гольштейн Ганновер Берлин Бремен

Одноглазый Сильвер не отрываясь смотрел на дощечку. Его лицо выдавало напряженную работу мысли.

— Мне следовало бы вручить свой визитный карточка… — припоминал он. — Но при такой нагруженности

…Инкогнито. Инкогнито… м-м-м…

— Но ведь все сходится, старина Плинт! — Одноглазый Сильвер стремительно вскочил. — Все со-вер-шенно сходится!

И с победоносным видом он сунул дощечку в карман.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В глазах домового Тыну загорается мрачный огонек. Лошадка Мику-Пака взбрыкивает задними ногами. Попытка завести ведьмину повозку. Защитное устройство Катрианны спасает жизнь Мику-Паки. Домовой Тыну лысеет и задирает нос. «Я имею честь сообщить…» Водитель-самоучка угоняет усадебную метлу.

Три ночи, три чудесные лунные фельсландские ночи домовой Тыну охранял зарытый под можжевельником клад. Он нес свою новую службу с высочайшей ответственностью. Едва край луны показывался над горизонтом, как домовой приступал к инвентаризации своего червякового склада. Ведру, как мере, экономный кладовщик совершенно не доверял; он предпочитал пересчитывать червей поштучно. Ночь напролет он копался в земле между корнями можжевельника и пересчитывал вьюнов. Сорок девять ведер клада нельзя было ни секунды удержать на месте. Домовой беспрестанно сбивался со счета и ему то и дело приходилось начинать сначала. К утру он бывал так измучен, что буквально валился с ног и засыпал тяжелым сном, а вычислительный центр под растрепанными клоками шерсти испарял трудовой пот вплоть до полудня.

На четвертую ночь домовой вскочил в положенный час, но вскоре повесил уши и погрузился в какое-то странное небытие. Безучастным взором смотрел он на изрытую землю и расползавшихся на все четыре стороны червей. Постороннему могло показаться, что жизнь покинула несчастного. Но тут вдруг его куцый хвост начал нервно подрагивать, а в каменных глазах загорелся мрачный огонек.

— Во имя серного чада! — прохрипел домовой жутким совиным голосом.

— Во имя щучьей крови, — прохрипел домовой и страшно заскрипел зубами.

— Во имя третьих петухов! — прорычал домовой и с мольбой обратил свои жесткие каменные глаза к луне.

С перекошенным лицом домовой смотрел на луну. Потом поднял уши и решительно повернулся спиной к своему складскому хозяйству. Тихо, как мышь, он крался к Прибрежной усадьбе.

Усадьба спала. Бодрствовала одна лишь лошадка Мику-Пака. Она весело пофыркивала и самозабвенно рыла землю. Домовой Тыну вытянул свою деревянную шею из-за угла дома и понаблюдал за лошадкой.

— Мику! — прошептал он. — Мику!

Мику-Пака вздрогнула и испуганно подняла голову. Она не могла себе представить, чтобы домовой говорил шепотом.

— Здравствуй, Мику! — шептал домовой. — Я уже на расстоянии тридцати трех метел почувствовал, как твоя душа просто плесневеет от тоски. — Он захихикал. — Не нужно больше унывать, твой друг пришел тебя спасать!

Мику-Пака неохотно перестала рыть землю, но все еще не вымолвила ни слова.

— Во имя серного чада! — проворчал домовой. — У тебя золотая монета во рту, что ли? Давай-ка, разомни ноги, нам предстоит немалый путь!

Только теперь Мику-Пака открыла рот.

— Никуда я не поеду! — заявила она и посмотрела в сторону. — У меня… у меня… подковы сносились.

— Хо! — воскликнул домовой. — Хо-хо! Это потому, что ты, дура, только и делаешь, что роешь землю. Ну-ка, покажи!

Домовой подошел к лошадке и прежде, чем Мику-Пака успела сообразить, в чем дело, он уже осмотрел все ее пять ног.

— Никаких разговоров — они вполне годятся!.. — заявил домовой. — Полетели! — И взобрался в седло.

Мику-Пака стояла как вкопанная.

— Н-но! — крикнул домовой.

Мику-Пака продолжала упорствовать. Она стояла, как козлы.

— Ах ты сера и ад, и три петуха! — закричал домовой. — Н-но!

И вдавил пятки в бока лошади.

Лошадка Мику-Пака взбрыкнула задними ногами. Она так высоко вскинула зад, что чуть не перевернулась через голову. А домовой взлетел в воздух, словно у него под хвостом завелся ракетный двигатель. Еще стремительнее было приземление — прекрасные украшения домового звенели-бренчали еще целую минуту после падения, а его хвост ушел в землю на четыре с половиной дюйма.

— Ух! — прошептал домовой, задрожав, как в лихорадке, — ух! — И потом долго не мог вымолвить ни слова. Он обследовал, все ли у него на месте, не отломилось ли что-нибудь. Ощупав себя со всех сторон, он вздохнул с облегчением, но еще долго переводил дух, прежде чем вытащить из земли хвост.

— Мику! — прокряхтел он загробным голосом. — Мику! Ты не лошадь! Зебра ты, Мику, зебра, а не лошадь!

Мику-Пака пошевелила ушами и только засопела.

— Мику-Пака, я не ожидал от тебя этого! — заохал домовой. Казалось, он что-то серьезно обдумывает. — Не могу понять, что за черт в тебя вселился за эти три дня?! Теперь не сетуй, моя милая!

Решительным шагом домовой подошел к куче хвороста и выбрал здоровенную дубину.

Но Мику-Пака оказалась строптивее, чем Тыну предполагал. Она почуяла его приближение и снова повернулась к нему задом. Это сильно подбавило пылу домовому.

— Не заносись, Мику! — решил Тыну еще раз попытаться уговорить ее по-хорошему и бросил дубинку.

— Что в этом толку? Разве ты забыла, как сама утверждала: мы мол оба деревянные, братья по крови, и судьбы у нас одинаковые… ты только вспомни, Мику? И не забывай, что сказал хозяин: захочет Тыну покататься, сядет к Мику на спину. Так оно и должно быть!

Домовой приблизился к лошади сбоку, но она опять повернула ему зад.

— Твой хозяин мне не хозяин! — угрюмо пробурчала она. — И гораздо лучше было бы тебе вспомнить, что тебя сделали мне для компании, а не наоборот. Теперь мне твое общество надоело, и я хочу побыть одна. Не подходи! Я лягну, если подойдешь!

Еще не было случая, чтобы щучье сердце Тыну дрогнуло, но слова лошадки потрясли его до глубины души.

Его деревянный позвоночник согнулся, уши опустились. Он долго стоял молча, как пень.