Серый мужик (Народная жизнь в рассказах забытых русских писателей XIX века) - Вдовин Алексей "Редактор". Страница 81
Сидит Дашка в лесу и перебирает в памяти свою горькую жизнь. Ноги у девочки давно отошли, но сердце ее больно щемило, в горле у нее пересохло от рыданий, а она все плакала, плакала. Глаза у ней опухли и покраснели. Голова сильно болела, знобило. Однако Дашка вспомнила, зачем пришла в лес, и быстро вскочила на ноги. В голове ее еще сильнее застучало, но подумала, что это от слез, и пошла по лесу. Солнце давно уж обогрело землю, роса осталась только в тени деревьев. Дашка уже не чувствовала холода и проворно бегала от елки к елке и нагибалась под них, ища грибов.
Но грибов ей на это утро мало попадалось. Должно быть, их выбрали, пока она сидела под елкой. Дашка испугалась, как ей прийти домой с пустой корзинкой. Опять сердечко ее заныло, голову еще сильнее заломило. Дашка пошла тише. Озноб прошел, но вдруг все тело ее в жар бросило, руки у ней онемели, коленки задрожали, она еле могла идти.
«Домой надо идти, — решила девочка, — что ни будет, что ж ходить?» И ее тянуло домой, захотелось прилечь, и она пошла вон из леса.
Пришла Дашка в избу, поставила корзинку под лавку и легла на коник. Николка, игравший около печки, увидав ее, крикнул:
— Нянька, мама тебе поесть велела да в поле приходить, грабли с собой взять!
Дашка ничего не сказала, а накрылась зипуном с головой. Ее опять бросило в озноб, и голову страшно ломило.
— Что же не идешь-то, дура? — лепетал Николка. — Она те, мама-то, задаст!
Дашка всхлипнула и застонала. Николка замолчал и удивленно вытаращил глаза.
Между тем время приходило к половине дня. Аксен с Маланьей в поле уже докашивали третью полосу овса. Маланья то и дело обертывалась на деревню, поджидая Дашку, но ее было не видать. Маланья сначала удивлялась, отчего нейдет до сих пор девка, потом стала злиться.
Когда докосили третью полосу, Маланья завязала последний сноп и сказала Аксену:
— Ну, ты тут таскай снопы да крестцы клади, а я пойду домой за обедом да узнаю, что там энта дура-то делает.
— Ладно, ступай, — молвил Аксен.
Маланья побежала ко двору. Ее разбирала досада, что девка не пришла в поле. Она представляла себе, что ее могло задержать дома, и ничего но могла придумать.
«Разве грибов много принесла, ну и не перебрала еще», — подумала Маланья, и при этой мысли досада ее маленько поулеглась, и она спокойнее зашагала к деревне.
Придя домой, Маланья быстро окинула избу взглядом и вдруг заметила валявшуюся на лавке пустую корзинку и самое Дашку, лежавшую на конике под зипуном. В один миг Маланью охватила сильная злоба, голос у ней сразу пресекся в горле, и на лице краска выступила.
— Ты что же это, подлая, валяешься тут? Тебя в поле ждут, а ты дома дрыхнешь. Ах ты лежебока проклятая! — хрипло проговорила она.
И Маланья подошла к лавке и сдернула зипун с Дашки. Девочка подняла голову, испуганно взглянула на мать и хотела было сказать, что у ней голова болит, но Маланья не дала ей и рта разинуть, а схватила ее за косенку и стащила с коника. Дашка запищала.
— Молчать, отродье поганое, — крикнула Маланья, — живо собирайся в поле… Ах ты, дармоедка чертова.
И она дала Дашке пинка в спину и пошла к Николке. Дашка, шатаясь и обливаясь слезами, пошла из избы за граблями.
Приласкав Николку, Маланья полезла в печь и достала горшок щей и только что хотела вылить их и глиняный кувшин, чтобы нести в поле, как ей послышался колокольчик. Маланья поставила горшок и подошла к окну. Колокольчик слышался недалеко. Выглянув в окно, Маланья увидела едущего вдоль улицы на паре рыжих сытых лошадей, запряженных в тарантас, полного господина в очках и в фуражке с кокардой и живо отскочила от окна.
— Батюшки, объездной! — воскликнула она, опрометью бросилась к двери и закричала: — Дашка, а Дашка! Иди скорее в избу!
Дашка вошла с опухшим лицом и еще всхлипывая.
— Умывайся скорей, к объездному пойдем, — крикнула Маланья, бросилась к небольшому сундучку под лавкой и стала вытаскивать из него белье для Дашки.
— Ну, умылась, что ли? — спросила она, и когда девочка подошла к ней, то Маланья живо стащила с нее грязный набойчатый сарафанчик, накинула чистое ситцевое платьице и повязала желтенький платочек. Платьице было коротко и узко Дашке, но еще крепкое. Сшито оно было давно и надевалось на Дашку, когда приезжал объездной да разве в большие годовые праздники.
Нарядивши девку, Маланья велела глядеть ей повеселее, взяла за руку и повела к объездному.
Объездной надзиратель объезжает округ в два месяца раз и осматривает питомцев сам, взрослых спрашивает молитвы, учащихся грамоте проверяет в ученье и, найдя все в порядке, подписывает билет, по которому получается жалованье за питомцев. Если он находил что-нибудь не в порядке, то мог не подписать билет и этим оттянуть получку, или оштрафовать, или совсем отнять питомца и передать в другие руки. Поэтому все, у кого были питомцы, старались так сделать, чтобы объездному не к чему было придраться. Они приносили и приводили питомцев чистенькими, хорошо одетыми, больших подбадривали и научали, что отвечать. Большею частью объездной беспрепятственно подписывал билет, но этот раз он был почему-то очень придирчив. Одну бабу разругал за соску, другой не подписал билет за то, что семилетний мальчик у ней не знал ни одной молитвы. У Маланьи сердце дрожало, как бы не придрался и к ней. Хоть Дашка и умылась, но все еще было заметно, что она плакала. Да и вид-то у ней такой грустный был. Маланья вздрогнула, как объездной крикнул:
— Дарья Петрова!
Она подпихнула девчонку к объездному и стала глядеть, что будет. Объездной взглянул на Дашку и спросил:
— Богородицу знаешь?
— Зна-а-ю, — не сразу и шепотом сказала Дашка.
— Читай!
Дашка потупила голову и стала читать молитву, растягивая слова. Голос ее был сиплый, объездной плохо разбирал.
— Громче читай, — сказал он.
Дашка вдруг остановилась и всхлипнула. Объездной сердито взглянул на нее и взял за подбородок.
— Это что такое? Да ты плакала?
Дашка разрыдалась совсем.
— О чем? Кормилица, ты ее обижаешь?.. Как ты смеешь казенного ребенка обижать? Тебе за него жалованье платят.
— Я, барин, кажись, ничего, ей-богу, — стала оправдываться Маланья.
— Как ничего? Я вижу. Я и раньше слышал, что ты дурно с ней обращаешься…
— Что, она тебя бьет? — спросил объездной Дашку.
— Б-б-бьет! — еле вымолвила девочка и еще пуще разрыдалась.
— Ну вот! Ах ты, негодница! Да я тебя под суд отдам. Я тебя выучу, как питомку обижать. Три рубля штрафу. Слышишь?
— Барин, простите, Христа ради: это она вам сдуру наболтала.
— Ни слова, а то больше запишу. Ах, каналья, да я тебя…
Маланья взяла Дашку за руку и вышла из избы, где объездной остановился. Только она очутилась на улице, как стиснула изо всей силы руку девочки и, сверкая глазами, прошипела:
— A-а, ты жалиться на меня? Постой, я те задам!
И она чуть не волоком потащила Дашку вдоль деревни, к своему двору.
Войдя в избу, Маланья, не выпуская из рук ручонку Дашки, сняла с колышка висевший на нем ременный чересседельник, с железным кольцом на одном конце. Дашка, увидавши это, вдруг вся затряслась и посинела от испуга. Сегодня и то немало пришлось ей вынести. Она и так была вся больна. Дрожа как в лихорадке, она опустилась на колена перед Маланьей и завопила:
— Мамушка, милая, прости, Христа ради… не трожь меня… лучше еще когда, мамушка, милая.
Она вся обливалась слезами, на нее жалко было глядеть, но Маланья остервенела и, кроме своей злобы, ничего не хотела ни видеть, ни слышать. Она взмахнула чересседельником, и конец с кольцом впился в худенькую спину Дашки…
Когда Маланья вернулась в поле, то Аксен был такой сердитый, что только она подошла к полосе, как он крикнул:
— Какого ты черта шлялась там до этих пор? Ты бы уж вовсе не приходила…
— Ты бы поскорей сходил, коли шустер больно. Там небось объездной приезжал, к нему ходила.