Красный ледок (Повесть) - Ковалев Павел. Страница 6

— С дороги в самый раз горячего, — продолжил ее мысль отец и подошел к столу. Сел на мое место.

Мать, подавая миску щей, сказала как бы между прочим:

— Это учительница из Петручковой школы, Софья Марковна…

Отец поклонился гостье, но к еде не притронулся, а продолжительно, пытливо посмотрел на учительницу.

Софья Марковна догадалась, что его беспокоит, но ничего не сказала. Обычно учителя, думала она, приходят тогда, когда, как говорится, грянет гром, когда что-то случится в школе с учеником или ученицей. И она, думая об этом, решила сегодня не сразу говорить обо всем отцу. Поэтому никак не реагировала на его долгий, вопросительный взгляд.

А он, человек хоть и горячий, но сдерживать себя умел. Он придвинул ближе к себе миску, сразу же подсолил щи и, взяв большой ломоть хлеба, начал есть. Быстро, как-то особенно аппетитно. Через несколько минут мать подала ему оладьи. Но отец снова вопросительно поднял глаза:

— А гостью потчевала?

— Как же, очень вкусные оладьи, — ответила, опережая мать, Софья Марковна.

Отец все еще смотрел на мать. Похвала ее кулинарному искусству понравилась и ему, так как действительно мать умела хорошо готовить, особенно эти, вначале испеченные, а потом поставленные в чугунке в печь, чтоб подрумянились, оладьи в масле.

Тщательно вытерев усы, он поднялся, подошел к кожуху, вынул из кармана кисет, свернул цигарку и, выкатив из печи горячий уголек, прикурил. Делал он все это с какой-то хорошей, как оценила потом Софья Марковна, основательной последовательностью, своеобразным умением.

И все же от разговора не смог удержаться. Он увидел: Софья Марковна его пока только изучает, а первой начинать разговор не спешит.

— Так что ж такого натворил наш сын, пани учительница? — обратился он с вопросом к Софье Марковне.

— А вот представьте, хорошего натворил, скажу я вам, хоть и не пани я и никогда не буду ею… — загадочно ответила учительница.

— За пани простите, Софья Марковна, это у нас по-старому еще, — поспешила мать загладить отцовскую не совсем удачную шутку.

А отец тем временем вышел на середину хаты и, поглядывая в сторону перегородки, повысил голос:

— Так, может, сам скажешь да перед учительницей на колени станешь, прощения попросишь…

Софья Марковна засмеялась. Громко, во весь рот, даже ладонью прикрылась. Плечи ее ходуном заходили, глаза наполнились нескрываемой радостью.

Отец ничего не понял. Он как стоял посреди хаты, так и застыл. Переводил взгляд то на мать, то на учительницу. Держался с еще большей настороженностью. Мать же молчала, она не хотела ничего говорить за учительницу. Она-то уже знала, что я, ее Петручок, ничего плохого в школе не сделал. А по какой причине учительница пришла к нам — пускай, мол, сама скажет.

И учительница, вволю насмеявшись, начала разговор с отцом:

— Насмешили вы меня, дядя Прокоп… И своей «пани» и своим «на колени».

Она закашляла, прикрыла платочком рот. Глаза ее все еще смеялись.

— Ну, это уж наша темнота деревенская… Простите! — начал оправдываться отец. — Но что-то вы к сыну имеете? — Он все еще не скрывал своей озабоченности, своего беспокойства за меня.

— Сказать честно? — Софья Марковна успокоилась.

— Очень прошу.

— Только отцу?

— Ну, и мать же дома…

— Мать знает, а вам, дядя Прокоп, скажу — хороший сын у вас… Петручок лучший в школе ученик, — подчеркнула Софья Марковна.

Отец был ошеломлен. Он искренне предполагал, что учительница навестила нашу хату неспроста — ведь мог же я в чем-нибудь провиниться.

Он даже и предположить не мог, что учительница пришла именно к нему, как к хозяину дома, чтобы и его поучить уму-разуму, дать совет.

И, должно быть, вспомнив слова Софьи Марковны, сказанные раньше, отец спросил:

— Так что ж это он сделал хоро-оше-е? Может и нам скажете?

— Скажу, — поднялась из-за стола Софья Марковна. — Только дайте слово мужчины, что выслушаете меня внимательно до конца…

Отец пожал плечами, посмотрел снова на мать, а потом на Софью Марковну. Я, услышав последние слова учительницы, вышел из-за перегородки. Отец и на меня посмотрел недоумевающе. И, видимо, какая-то догадка мелькнула у него в голове, и он медленно, будто нехотя, подошел к столу, сел на скамью.

— Ну, так договорились? — обратилась к отцу Софья Марковна.

— Да говорите уж, — неохотно сказал отец и взглянул на меня.

— Хорошее Петручок то сделал, что в колхоз записался…

— Ну-ну, — вскочил отец от неожиданности.

— А уговор? — напомнила Софья Марковна. — Я же просила выслушать…

Отец махнул рукой, будто стряхивая с нее что-то липкое, но тут же сел на место и начал набивать трубку.

— Это лучшее, что мог сделать наш хороший ученик, живя тут без ровесников-одноклассников, в деревне… Наши же, тихославичские, все вместе в один колхоз записались. Есть уже коллектив…

— Коллектив? — переспросил ее отец. — А кто знает, что такое коллектив… Кто его у нас поддержит?.. А я же не пойду против всех. Люди у нас говорят: с колхозом, это с коллективом, значит, повременить у нас надо…

Софья Марковна выждала, пока отец выскажется. Потом посмотрела на него чуть прищуренными, такими добрыми глазами и спросила:

— Против сына и против колхоза выступаете?.. Так вас понимать, дядя Прокоп?

— Понимайте как хотите. А как он хочет, не будет. Мал он еще, чтоб нас, как тех кур, учить.

— А куры бывают слепые… Совсем слепые… Особенно по вечерам или в незнакомом месте.

— Так ведь, — вмешалась в разговор мать и добавила к сказанному Софьей Марковной, — все сходки у нас по вечерам, все уговоры, чтоб записывались в колхоз, в потемках происходят, вот мы и слепые такие…

Отец уже совсем разозлился. Не столько на Софью Марковну, сколько на мать. Он с сердитым видом подошел к крюку, на котором висела его одежда, и, ворчливо повторяя слова: «А как он хочет, не будет», бросил на меня злобный взгляд, снял кожух, оделся и молча вышел во двор. Все услышали, как сильно он стукнул дверью в сенях.

Софья Марковна посмотрела на дверь, за которой скрылся отец, и сказала:

— А мы и на собрании поговорим…

Мать, словно она была во всем виновата, объясняла моей учительнице:

— Вот так все время… И слушать не хочет…

С односельчанами я всегда здоровался при встрече. Эта моя привычка нравилась людям, и потому меня все ласково звали Петручок. Петручок да Петручок. Это получалось как-то по-приятельски, по-свойски. Ну, а мне что. Хоть, как говорится, и горшком зовите, только в печь не суйте. Но так уж сложилась моя юношеская жизнь, что совали меня всегда в самое пекло.

И хотя это был уже конец февраля, но февраль этот прощупывал каждого — тепло ли одет, днем бросался с неба охапками мокрого холодного снега, а по ночам хватал всех и вся лютым морозом. Мне же тогда было по-настоящему жарко. Не одному, правда. Жарко было и дяде Игнату Дрозду. Он не только потому, что от него требовали, а сам решил во что бы то ни стало весной обязательно выйти в поле колхозом, не отстать от других деревень.

Мне он говорил:

— Нельзя, Петручок, колебаться. Уж если ступил на дорогу, так иди по ней, не сворачивая, а свернешь — конец и тебе, и делу твоему…

Мне эти слова запомнились на всю жизнь.

Я, конечно, и не думал отступать. Да и некуда было мне отступать. В школе меня поддерживали, мать сочувствовала, хотя из-за углов и шипели, как змеи: «Пе-ервый по-ш-шел… Против отца руку по-одня-ял, парш-ш-ши-вец поганый. Смотри, как бы не обж-жегся…»

Я только позже узнал, что это были подосланные Макаром Коротким подпевалы, его помощники. Те, что хоть и считались бедняками и середняками, приходили на собрания и толклись у порога, у дверей, но не очень-то прислушивались к новому. Я всех их знал. Но даже подумать не мог тогда, в феврале тридцатого года, что они кем-то подсылаются, что их вожак готов толкнуть их на любое, самое подлое преступление.