Шабоно - Доннер Флоринда. Страница 17

— Когда будет готов банановый суп и все мясо, — ответил Этева, расхаживая по хижине, чтобы мы вдоволь им налюбовались. Его губы кривились в улыбке, а насмешливые глаза все еще были прищурены. Он взглянул на меня и вынул изо рта табачную жвачку. Положив ее на обломок калабаша, он мощной высокой дугой сплюнул поверх своего гамака. С уверенным видом человека, чрезвычайно довольного своей внешностью, он еще раз повернулся перед нами и вышел из хижины.

Мокрую от его слюны жвачку подобрала малышка Тешома.

Запихнув ее в рот, она принялась сосать с таким же наслаждением, с каким я бы сейчас вгрызлась в шоколадку. Ее мордашка, обезображенная торчащей изо рта жвачкой, выглядела уморительно. Улыбаясь, она забралась в мой гамак и вскоре заснула.

В соседней хижине я видела вождя Арасуве, возлежащего в своем гамаке. Оттуда он присматривал за приготовлением бананов и жаркой мяса, принесенного охотниками, уходившими за добычей несколькими днями раньше. Словно рабочие у конвейера, несколько мужчин с рекордной скоростью обрабатывали многочисленные связки бананов.

Один, впившись острыми зубами в кожуру, раскрывал ее; другой срывал твердую шкурку и бросал банан в лубяное корыто, сделанное сегодня утром Этевой; третий следил за тремя разведенными под корытом маленькими кострами.

— А почему стряпней занимаются одни мужчины? — спросила я у Тутеми. Я знала, что женщины никогда не готовят крупную дичь, но меня поразило, что ни одна из них и близко не подошла к бананам.

— Женщины большие растяпы, — ответил Арасуве за Тутеми, входя в хижину. Глаза его, казалось, ожидали, хватит ли у меня смелости возразить. И улыбнувшись, он добавил: — Они легко отвлекаются на всякую всячину, а огонь тем временем прожигает корыто.

Не успела я ничего сказать в ответ, как он уже опять был в своем гамаке. — Он приходил только затем, чтобы это сказать? — Нет, — сказала Ритими. — Он приходил, чтобы на тебя посмотреть.

У меня не было охоты спрашивать, прошла ли я инспекцию Арасуве, чтобы не напоминать ей о невыщипанных волосах у меня на лобке. — Смотри, — сказала я, — к нам гости.

— Это Пуривариве, самый старший брат Анхелики, — сказала Ритими, указывая на старика в группе мужчин. — Он — шапори, наводящий страх. Однажды его убили, но он не умер.

— Однажды его убили, но он не умер, — медленно повторила я, не зная, как это понимать, — в буквальном или переносном смысле.

— Его убили во время набега, — сказал Этева, заходя в хижину. — Мертвый, мертвый, мертвый, но не умер. — Он раздельно выговаривал каждое слово, усиленно шевеля губами, словно таким способом мог донести до меня истинное значение своих слов.

— А такие набеги еще случаются? На мой вопрос никто не ответил. Этева достал длинную полую тростинку, небольшой тыквенный сосуд, спрятанный за одним из стропил, и вышел встречать гостей, остановившихся посреди поляны лицом к хижине Арасуве.

Мужчины все подходили, и я громко поинтересовалась, приглашались ли на праздник женщины.

— Они снаружи, — пояснила Ритими. — Украшают себя вместе с остальными гостями, пока мужчины принимают эпену.

Вождь Арасуве, его брат Ирамамове, Этева и еще шестеро мужчин Итикотери, все разукрашенные перьями, мехом и красной пастой оното, уселись на корточки напротив уже сидевших гостей. Они немного поговорили, избегая глядеть друг другу в глаза.

Арасуве отвязал висевший у него на шее маленький калабаш, засыпал немного коричневато-зеленого порошка в один конец полой тростинки и повернулся к брату Анхелики. Приставив конец тростинки к носу шамана, Арасуве с силой вдул одурманивающий порошок в ноздрю старика. Шаман не сморщился, не застонал и не отшатнулся, как это делали другие мужчины. Но глаза его помутнели, а из носа и рта потекла какая-то зеленая слизь, которую он смахивал веточкой. Медленно, нараспев он начал произносить заклинания. Слов я не могла разобрать; они произносились слишком тихо и тонули в завываниях остальных.

С остекленевшими глазами, со слизью и слюной, стекающей по подбородку и груди, Арасуве высоко подпрыгнул.

Красные перья попугая, висевшие у него в ушах и на руках, затрепетали. Он подпрыгивал, касаясь земли с легкостью, неимоверной для человека столь плотного телосложения. Лицо его словно было высечено из камня. Над крутым лбом свисала прямая челка. Нос с широко раздутыми ноздрями и оскаленный рот напомнили мне одного из четырех царей-стражей, которых я видела когда-то в японском храме.

Кое-кто из мужчин отошел в сторону, пошатываясь и держась за голову; их рвало. Завывания старика становились все громче; один за другим мужчины снова сгрудились вокруг него. Они молча сидели на корточках, обхватив руками колени и уставив глаза в лишь им одним видимую точку, пока шапори не завершил своего песнопения.

Каждый мужчина Итикотери вернулся в свою хижину, ведя гостя. Арасуве пригласил Пуривариве; Этева вошел в хижину с одним из тех молодых мужчин, которых вырвало. Не удостоив нас взглядом, гость развалился в гамаке Этевы, как в своем собственном; на вид ему было не больше шестнадцати.

— А почему не все мужчины Итикотери принимали эпену и украсили себя? — шепотом спросила я Ритими, которая хлопотала вокруг Этевы, очищая и заново раскрашивая ему лицо пастой оното.

— Завтра все они будут украшены. В ближайшие дни к нам придут еще гости, — сказала она. — Сегодняшний день только для родственников Анхелики.

— Но ведь здесь нет Милагроса.

— Он пришел сегодня утром.

— Сегодня утром! — повторила я, не веря своим ушам.

Лежащий в гамаке Этевы юноша взглянул на меня, широко раскрыв глаза, и закрыл их снова. Проснулась Тешома и захныкала. Я попыталась успокоить ее, сунув в рот выпавшую на землю табачную жвачку. Выплюнув ее, она заревела еще громче. Я отдала девочку Тутеми, которая стала ее укачивать, пока ребенок не успокоился. Почему Милагрос не дал мне знать, что вернулся, думала я со злостью и обидой. От жалости к себе на глаза у меня навернулись слезы. 1 — Смотри, вот он идет, — сказала Тутеми, указывая на вход в шабоно.

В сопровождении группы мужчин, женщин и детей Милагрос подошел прямо к хижине Арасуве. Его глаза и рот были обведены красными и черными линиями. Я не сводила завороженного взгляда с повязанного у него на голове черного обезьяньего хвоста, с которого свисали разноцветные перья попугая. Такие же перья украшали меховые повязки на его предплечьях. Вместо праздничного пояса из хлопковой пряжи на нем была ярко-красная набедренная повязка.

Необъяснимая тревога охватила меня, когда он подошел к моему гамаку. При виде его сурового, напряженного лица сердце у меня заколотилось от страха.

— Принеси свой калабаш, — сказал он по-испански и, отвернувшись, направился к корыту с банановым супом.

Не обращая на меня ни малейшего внимания, все двинулись на поляну вслед за Милагросом. Я молча достала корзину, поставила ее перед собой на землю и вытащила все свои пожитки. На самом дне, завернутый в рюкзак, лежал гладкий, цвета охры калабаш с пеплом Анхелики.

Я часто задумывалась, что мне с ним делать. Ритими, перебирая мои вещи, никогда не трогала рюкзака.

В моих застывших, похолодевших руках сосуд словно потяжелел. А каким легким он был, когда я несла его через лес подвешенным к поясу.

— Высыпь все это в корыто, — сказал Милагрос. Это он тоже сказал по-испански.

— Там же суп, — тупо сказала я. Голос мой дрожал, а руки так ослабели, что мне показалось, я не смогу вытащить смоляную затычку.

— Высыпай, — повторил Милагрос, тихонько подталкивая мою руку.

Я неловко присела и медленно высыпала горелые, мелко истолченные кости в суп, не сводя завороженного взгляда с темного холмика, выросшего на густой желтой поверхности. Запах был тошнотворный. Пепел так и остался наверху. Туда же Милагрос высыпал содержимое своего сосуда. Женщины завели причитания и плач. Может быть, мне тоже полагается заплакать, подумала я. Но я знала, что несмотря на все старания, не выжму из себя ни слезинки.