Тихий берег Лебяжьего, или Приключения загольного бека (Повесть) - Ливеровский Алексей Алексеевич. Страница 21

Я боялся прозевать Плескуна — в такую погоду все камни плещут. Нашел по памяти и привернул на Лондонский. Рыбаленция не обернулся, не проверил меня, головой кивнул и продолжал грести. Я понял, что он часто ходит этим курсом и знает его не только по носу, но и по корме — следит за береговыми приметами.

Волны на банках дыбились, шипели и пенились, бежали к берегу, как гривастые лошади, и частенько заскакивали через борт. Под ногами всплыли, зашевелились слани — вот сколько воды накидало. За четвертой банкой водяные валы позеленели, стали выше и глаже. Ветер стихал. Мы прошли еще с версту, не меньше — береговой лес низенький, синий, прибрежные дома — коробочки.

Рыбаленция остановился, посмотрел вперед и по сторонам, сказал:

— Вожми футшток [18], пробуй, штукнет, шкажи, шкажи.

Я догадался, что футшток — это шест с зарубинами, что лежит вдоль борта, разобрал найтовы, встал и, с трудом удерживаясь на ногах, опустил футшток глубоко в воду. Он далеко внизу уперся в мягкое. Рыбаленция потихоньку греб, я мерил. Все было мягко и мягко, и вдруг жестко стукнуло — камни. Не успел я еще сказать, как Рыбаленция буркнул себе: «Вешла по борту» и потянулся за якорем. Мне сказал: «Ешть луда. Убери вешла» — и отдал якорь.

Я понял, что мы пришли на место, на луду — каменистую отмель, положил футшток и с удовольствием плюхнулся на банку, трудно было стоять. Рыбаленция недовольно захмыкал:

— Хм! Хм! Вожми верп [19], ражвернет по ветру, отдай. Штанем фертоинг [20], на два, на два.

Под моей банкой оказался второй якорь. Я взял его в руки, подождал, когда нос шлюпки пришел строго на ветер, и скинул за корму.

Так мы и встали на два якоря далеко от берега, и волны качали и подбрасывали нашу шлюпку. И ветер был еще сильней: когда я откачивал воду, по дурости плеснул из лейки в наветренную сторону, все вернулось мне в морду.

Рыбаленция сползал в форпик, достал баночки с червями и удочки. Страшно смешные удочки: удилища короткие можжевеловые, на двух оставленных сучках намотано много толстой лески, поплавки большие пробковые, крашеные, из каждого высоко торчит кисточка куриного пера, грузила тяжеленные, крючки прямо звери, в сто раз больше наших речных.

Я не умел ловить такой удочкой, смотрел на Рыбаленцию. Он размотал леску, уложил ее кольцами на слань, приладил можжевеловое удилище стойком у борта, ослабил на поплавке перо, протягивая леску, поставил глубину по футштоку, наживил червяка, взял в руки поплавок и грузило и кинул за борт. Леска побежала как змея, разматывая кольца, поплавок вынырнул и закачался на волне, бойко подняв перяной хохолок.

Я точно все повторил, кинул в волну поплавок. Он утонул. Что делать? Рыбаленция заметил, сказал:

— Подшекай! Шражу вжяла, вжяла.

Я дернул удилище, понял, что так не получится, и тащил, перебирая леску руками. Тяжело и в руки стучит. Глубоко в зеленой прозрачной толще блеснуло, раз, другой. Я заторопился и с силой выкинул в шлюпку огромную рыбу.

Что это был за окунь! Гигант! Не меньше фунта! Таких у нас в речке не бывает. И цвет другой: не темный — удивительный, светло-зеленый с ярко-красными плавниками. Пасть как пещера и глаза кошачьи — большие и круглые. Он сам сошел с крючка, провалился под слани и забрызгал меня грязной водой, пока я хватал его и перекладывал в ведро. Сразу клюнуло и у Рыбаленции. Его окунь был не меньше.

Сильный был клев! Мы натаскали больше полведра, а поплавки то и дело уходили глубоко в воду. Я не успевал, ловил на одну удочку. Рыбаленция удил двумя и еще постоянно раскуривал крохотную трубочку, закрываясь от ветра ладонями.

Рядом с моим поплавком в воде затемнело, показались усы и глаза. Они уставились на меня, не мигая. Честно говоря, я немного испугался, отдернулся от борта и вскрикнул. Рыбаленция обернулся, увидел морду, взял весло, стукнул резко по борту и сказал с досадой:

— Тюлень. Теперь клеву конец. Ладно, подождем, подождем.

Морда ушла в глубину. Поплавки замерли. Скучно покачиваясь на волнах, они неглубоко заливались, выныривали, и солнце играло в налипших на перьях пузырях воды.

Пока клевало, оглянуться было некогда, теперь смотрел во все стороны. Опустит волна шлюпку — ничего не видно, кругом вода, поднимет — вот он, Толбухин маяк, за ним финский берег. Из Кронштадта летит низенький черный миноносец. Бурун у носа кажется выше палубы. Рыбаленция одобрил:

— Шлавно идет. «Новик»… В Кронштадте три таких пошудины. Никак по шорок ужлов… [21] Раньше не было. Давай жавтракать. А?

Он вытащил из сумки хлеб, бутылку молока, две кружки и достал из форпика мой мешочек. Кира положила бутерброды — французская булка с котлетами, — печенье и мятные леденцы. Рыбаленция налил в обе кружки:

— Пей! Кожье, хорошее.

Я еще никогда козьего молока не пил.

Мне страшно неудобно было разговаривать, не знал, как обращаться. Решился спросить:

— Пожалуйста! Как вас зовут?

Рыбаленция ничуть не смутился:

— Дядя Ваня, дядя Ваня жови, дядя Ваня.

Припасы мы разложили на банке, на куске парусины. Дядя Ваня вытащил из-за голенища источенный, узкий финский нож, нарезал хлеб. От своих кусков отрезал корки и бросил за борт. Мякоть медленно жевал красными беззубыми деснами. Про зубы не хотелось думать: завтра нужно было идти к зубнихе. Страшно ненавижу! Когда зажужжит проклятая машинка и начнет подбираться к больному месту — лучше умереть.

Я сказал:

— Дядя Ваня, знаете, и мне уже два зуба вырвали, и еще надо, а вам вот сколько…

Рыбаленция улыбнулся, вдруг нахмурился, глаза стали совсем маленькие, сердитые, ответил коротко:

— Выбили дружья.

Я понял, что ему про это почему-то не хочется говорить, и больше никогда не спрашивал.

Солнце припекало, от нашей шлюпки запахло смолой. Я скинул куртку и рубашку, остался в одних трусах. Дядя Ваня отвернул сколько мог голенища сапог и тоже разделся. Если не считать маленького серебряного креста, он был голый до пояса и оказался весь-весь татуированный. Пока он лазал, убирал бутылку, кружки и остатки хлеба, я оглядел его со всех сторон.

Рыбаленция закрыл своим кафтаном ведро с уловом, раскурил трубочку и пристально смотрел в открытое море. Я растянулся на банке, пригрелся, немного подремал, вспомнил про удочку, глянул на воду. Моего поплавка нигде не было. Спросонья не мог сообразить, все искал его в зыби и вдруг понял, что клюнула рыба. Удилище мое дрыгалось и плясало как игрушечный паяц. Я схватил, подсек, почувствовал толчки и тяжесть. Тащил осторожно. Кто-то там внизу понял, что тащат, и заходил из стороны в сторону. Леска рассекала воду, и за ней бежал водяной бурунчик. За спиной услышал голос:

— Не торопишь, дай походить.

Пальцы резало, как ножом, даже бросить хотелось, терпел. Далеко внизу показалась серая палка. Я осторожно тащил. Когда она оказалась близко, помог дядя Ваня; с борта появился сачок и выкинул палку в шлюпку. Это был угорь. Таких я еще не видел! Толще, много толще моей руки, он змеей вился на сланях, путался в леске. Взять его в руку и отцепить крючок было прямо невозможно, такой он скользкий и верткий. Рыбаленция посмотрел на мою возню, опустил руку в переметный ящик с песком, легко взял рыбу, снял с крючка и кинул в ведро.

После угря клев пошел вялый, у дяди Вани иногда клевало, а мой поплавок замер. Зашла туча, похолодало, подул ветер. Мы оделись, еще немного подождали, и Рыбаленция решил:

— Ладно, пора.

Я принялся вставлять в уключины весла. Дядя Ваня остановил:

— Не надо, гляди, чиштый фордевинд [22].

Ветер дул прямо на берег. Мы подняли парус и скоро влетели в устье речки. Удивительно, как легко шла тяжелая лодка под небольшим парусом. Дотянули до самой пристани.